Михаил Аношкин - Просто жизнь

Вставать не хотелось. Я думал о том, что, пожалуй, гостить здесь долго не будем. Если жена согласится, то можно уехать сегодня же вечером. Тут появилась жена в чьем-то чужом халате и весело сказала:

— Вставай, соня, работа ждет!

По армейской привычке собрался я быстро, и повела меня жена на просторную кухню, где был уже накрыт стол — стоял самовар, сковорода жареной картошки и миска квашеной капусты. Я поздоровался, теща кивнула в ответ, и мы сели завтракать. Хоть я голодный был, но кусок в рот не лез. Теща со мной не разговаривала, она даже не смотрела на меня. И в груди моей поднимался протест. Появись малейший повод, я бы наговорил всяких дерзких слов и хлопнул бы дверью. Но все шло мирно, без всяких поводов. После завтрака теща обратилась ко мне впервые:

— Поди, отоспался за ночь-то, ишь до полдня валялся. Пойдем во двор, дело для тебя есть.

Лицо у тещи морщинистое, отечное, но в складках дряблой кожи прятались удивительно молодые карие, как у моей жены, глаза, цепкие такие, себе на уме. Одета она в старомодный широкий со сборками сарафан из темной в крапинку бумазеи.

По скрипучей лестнице мы спустились во двор. Я много колесил по свету, сам родился и жил на Урале, и каких только построек не видывал. Но сейчас я был ошеломлен. К двухэтажному дому, поставленному из крепких сосен, примыкал двор. От улицы он отгораживался добротными тесовыми воротами с калиткой. Со стороны огорода вместительные сараи, а сбоку протянулся длинный, тоже из бревен, амбар. Отгорожен был двор даже от неба — тесовой крышей. И хотя стояло искристое ноябрьское утро, во дворе прочно устоялся полусумрак. Правда, у сараев напрочь прогнила крыша и оттуда водопадом врывалось солнце и путалось в разных перекрытиях и стропилах.

В горном лесном Урале любят обносить двор по-капитальному, но я в жизни не видал, чтоб отгораживали его и от неба, от солнечного света, пусть даже от дождя и снега.

Двор выстлан диким плитняком и кое-где толстыми досками. По рассказам жены я знал, что раньше жила в этом доме большая семья. Сыновья, женившись, не уходили из него, дочери, выйдя замуж, приводили сюда мужей. И всем хватало места. И кишел этот дом, как улей. Полон двор был всякой скотины. Корове, пришедшей из табуна, прежде чем открыть ворота, мыли водой копыта. Потому что на плитах были настланы половики.

Стоял на этом дворе, слушал гулкую тишину, на миг представил себе те времена, когда он гудел от гама, и мне стало жутко. Я почувствовал, как шелестит по застрехам время, как сиротливо шастает оно по пустому дому, шебаршит в затхлом амбаре, рвется солнцем через рваную крышу сараев. И жутко мне было за тех, кто здесь жил, отгородившись от мира и солнца вот этими кондовыми стенами и крышами. Теперь я представил, где прошло детство моей жены.

— Топор-то в руках держать умеешь? — вроде бы усмешливо спросила теща.

Я не стал распространяться о том, что топор держать научился еще в родительском доме, а на войне был сапером. Я только просил показать, где лежит топор. Она сходила в амбар, дверь которого не закрывалась и висела только на верхней петле. Топор был плотницкий, острый на удивление, с аккуратным топорищем.

— Погляди на сараюшку.

Я поглядел на сарай, у которого прогнила крыша.

— Убери сараюшку. Мешает. Настоялась. Хватит.

Дали мне переодеться в какой-то просторный старый комбинезон, и я полез на крышу сараюшки, предвкушая нечаянную радость. Сколько лет томился вот этот клочок земли без солнца! Между плитами даже трава не пробивалась. Сколько лет люди, жившие здесь, выходили во двор и не видели неба, не видели звезд. Я даже представил жену девчушкой, как она боязливо ходила по темному двору, а где-то за двором — вовсю полыхало солнце.

А вот теперь в руках у меня острый топор, и им я сокрушу все это гнилье. Доски крыши покрылись зеленым плотным лишаем и разлетались в прах, когда я опускал на них обух топора. Я крушил их с легким сердцем, мне захотелось даже петь. Когда не будет этой развалюхи, сюда в кои-то веки хлынет солнечный свет, а весной меж плит, возможно, проклюнется первая зеленая трава.

Теща не уходила. Она стояла возле крыльца и наблюдала за моей работой. Следила внимательно, скрестив на груди руки. Потом, видимо, устав, села на чурбашек и оперлась руками о колени. По-моему, ей хотелось, чтобы солнечный свет ворвался в полумрак, господствовавший здесь десятилетиями. Она жадно смотрела, как сквозь увеличивающийся пролом в крыше становилось во дворе все светлее, как давно примелькавшиеся стены дома с высохшим мохом между бревен, с почерневшими потеками смолы, как расщелины и царапины на плитах вдруг вынырнули из долголетней полутьмы и стали казаться незнакомыми и выпуклыми.

Но вместе с тем ей было, видимо, нелегко, ведь любое пережитое, даже если оно не освещено радостью, с болью отрывается от сердца и вспоминается с грустью. Возможно, в эту минуту, когда она наблюдала, как дневной свет все шире и шире вторгается в царство полусумрака, вспомнила давние годы, когда она пришла сюда молодой разворотливой хозяйкой, у которой впереди была целая жизнь — и неурядицы с мужем, и муки родов, и заботы о детях, и горькие потери родных, и, наконец, запустение. И это запустение гнетет ее, крыша над головой давит, бесполезная крыша, отнимающая простор неба, его голубую глубину.

К полудню я закончил всю работу. Со стороны огорода начисто снес всю крышу и разобрал сарай. Бревна сложил в штабеля. Во дворе стало совсем просторно, однако нарушилась какая-то мрачная своеобразная гармония. Надо было, видимо, крушить эти крыши до конца, чтоб ничто не торчало над двором, и тогда появилась бы новая, полная и светлая гармония. По правде говоря, я готов был орудовать топором до победы, однако теща дальнейшего разрушения пока не хотела. Она сказала:

— На огороде три овечки. Поймай барана и освежуй, — и глянула на меня из-под многочисленных морщинок. — Иль соседа позвать?

Она с повышенным интересом ждала ответа.

— Нет, зачем же, — ответил я спокойно, будто ничего не замечая. — Сделаю.

Она глянула на меня живо, но недоверчиво: не хорохорюсь ли я? С делом я управился быстро. Теща внимательно осмотрела шкуру — есть ли порезы, не осталась ли болонь. Но все было в ажуре.

Часом позднее, когда я основательно помылся, облачился в свой костюм и поднялся в светелку, где мы ночевали, теща какая-то совсем другая, просветленная, что ли, уже не в тяжелом сарафане, а в длинной до пят черной юбке и в цветастой кофте церемонно сказала мне:

— Ну, а теперь здравствуй, дорогой зятюшка, не обессудь за прием. Я хотела посмотреть, что ты можешь, не белоручка ли. Уж чем богаты, тем и рады.

— Здравствуйте, Акулина Павловна, — так же церемонно ответил я ей. — За прием спасибо. Никакой обиды у меня нет.