Михаил Аношкин - Просто жизнь

— Как же это ты, братец, оплошал?

Якупову вовсе не хотелось отвечать, но молчание затянулось, становилось неловким, а главный совхозный зоотехник ждал, чуть повернув к нему голову, его маленькое, розоватое ушко настороженно застыло.

— Да так, — наконец отозвался Якупов. — Но я-то что?

— В обход надо было гнать, — упрекнул Чиликин. — Торопишься все, Якупов. Поспешил — и весь совхоз насмешил. Нехорошо.

— Мало тут смеха, Геннадий Антонович, — вмешался Лобов. — В обход нельзя было. Там у нас нынче пшеница, хуже было бы.

— Тогда лесом.

— Эко — лесом! — прибодрился Якупов, чувствуя поддержку агронома. — Да разве ж лесом полтораста голов прогнать? Лес-то какой? Осинник стенкой стоит, да березы в болотах. Ле-есом!

— Выходит, ты кругом прав? — у Чиликина снова настороженно застыло ухо.

— Да я что? — неопределенно отозвался Якупов и больше уже не поддерживал разговор, как Чиликин ни старался.

Поле вики вплотную примыкало к березовому лесу и осиннику. Было тихо и солнечно. Бабье лето ткало серебристые паутинки. Ветерок шевелил пожелтевшие кроны берез, и листья неуемно шелестели. Вдруг какой-нибудь листик срывался с ветки и летел к земле, кувыркаясь. В какой-то миг он огненно вспыхивал на солнце, вспыхивал в последней своей удивительной красоте.

А вика зеленеет буйно, лето для нее будто еще не угасло. Посеяли в июне, поздновато, правда, но надеялись, что к заморозкам она созреет на зерно. Однако лето обмануло надежды, было дождливым. Зерна от нее уже не будет, хотя в совхозных отчетах она упрямо проводится как «вика на зерно». Росла густо и плотно, ногу трудно вытащить, если носок попадал в зеленые сплетения. Там, где Якупов прогнал своих телок, вика была потоптана и местами поедена.

Чиликин энергично вымеривал шагами ширину потравы. Якупов, не на шутку обеспокоясь, проговорил:

— Постой, а шаг-то у него… Поди не будет метра-то, Иван Георгиевич? Еще намеряет…

«Намеряет, — про себя согласился Лобов, — и не потому, что шаг у него короткий, это еще полбеды. Он обязательно хочет намерять — вот где беда. По закону-то вроде правильно: совхозу нанесен ущерб, он тем более непоправим, если учесть, что вика посеяна на зерно. Однако Якупову и в самом деле трудно было выбрать иной путь. Залез бы он в пшеницу, разве такой шум подняли бы? Эх, посоветоваться тебе, Якупов, надо было, прежде чем гнать телок наобум». Стоит сейчас сгорбившись, курит беспрестанно, отгоняя едучим дымом комаров, и с беспокойством следит за Чиликиным. А тот прыгает по полю, старается делать шаг пошире, да разве шире-то себя шагнешь? Смешно и грешно.

Но вот Чиликин подошел к ним, вытер платком со лба испарину, сказал:

— Гектара два наберется.

— Завышаешь, — возразил Лобов.

— Какие же два, какие?! — вмешался и Якупов. — Шаги-то у вас какие?

Чиликин зло глянул на обросшее лицо Якупова и повернулся к Лобову:

— По-твоему сколько?

— Гектар или чуть больше.

А самому хотелось сказать: «Слушай, Чиликин, брось ты это, ну, чего ты, как репей, прицепился к человеку? Ясно же, что вика на зерно не пойдет, только на сено. Да когда ее еще скосят? Тут изо всех сил тянемся, чтоб хлеб убрать, видишь, какая нынче тяжелая уборка. И поставь себя на его место, где бы ты этих телок погнал? Где?»

Но Иван Георгиевич промолчал, ему очень не хотелось связываться с Чиликиным.

Акт составили. Иван Георгиевич подписывал его с тяжелым сердцем. Весь остаток дня грызла совесть, ночью никак не мог заснуть. Все вспоминалось, с какой надеждой смотрел на него Якупов, как ловил каждое слово. Если оно было сказано в защиту, воодушевлялся, пререкался с Чиликиным. Но когда слово не обороняло, замыкался в себе, горбился и лез за кисетом. Цигарки крутил с палец толщиной. Шестеро детей. Десять человек семьи!

Нет, нет, с этой жалостью можно далеко зайти. У самого семья немаленькая — пятеро детей. И устал он от всех этих передряг, страшно устал, хватит с него, да и здоровье уже не то.

С войны вернулся без трех ребер. Восемь лет назад попал в автомобильную катастрофу, покалечило ногу. Во время катастрофы погибла жена. И хотя женился второй раз, и жена попалась ласковая и работящая, и от нее растет два пацана, все равно порой подступает такая тоска, что зеленеет в глазах… Разве хватит у него жалости на Якуповых, разве хватит злости на Чиликиных?

Нет, с него достаточно, ему и так жизнь чаще, чем другим, подсовывает всякие невзгоды, не хватало, чтобы он их сам зазывал! Допустил Якупов потраву — пусть отвечает.

На другой день приехал главный агроном производственного управления Макар Иванович Коныгин, здоровенный такой дядя и шумливый в придачу. На лацкане потертого пиджака зеленел институтский значок, прозванный остряками «поплавком». Макар Иванович институт заканчивал заочно, будучи уже в летах, «поплавок» ему был дорог, и он носил его постоянно. Лобова он оглядел строго, свел недовольно у переносья брови:

— Мешки под глазами, и вообще видик…

— Благо у вас бы их не было.

— А что есть? Ладно. Семена засыпал? Не все? Когда же все?

Макар Иванович обстоятельно и придирчиво обследовал семена, а потом раскричался на Лобова, пообещал примерно наказать за нерадивость. Но крик был не злым, просто Макар Иванович хотел показать, что он очень строгий. Да только строгим быть не умел, вот и кричал, и никто на него не обижался, потому что знали, чего стоит этот крик. Не обиделся и Лобов.

А дело было вот в чем. Высевали нынче пшеницу «Саратовская-29». Гектаров на пятьдесят семян не хватило, и Лобов посеял «Весну». И «Весна» дала отменный урожай, оставив далеко позади «Саратовскую». Иван Георгиевич и решил на будущий сев запасти только «Весну». А Коныгин вот против, гремит вовсю:

— Эх, вы, народец! Ни черта не понимаете! «Саратовская» — это же сильная пшеница, вы не умеете ее возделывать, а хаете!

«Чего я с ним буду спорить? — успокоил себя Иван Георгиевич. — Если ему надо, чтоб мы сеяли «Саратовскую», мы ее и посеем. Ему с высоты виднее, а моя колокольня маленькая. Недоставало еще по этому поводу нервы трепать». Лобов тут же приказал вывезти пшеницу сорта «Весна» на хлебоприемный пункт, а сам прикидывал в уме, с какого же массива взять на семена «Саратовскую». Коныгин ласково потрепал Ивана Георгиевича за плечо и сказал:

— Со мной не спорь. Я в этих делах больше академика знаю.

Ивана Георгиевича отвлекли от дум неотложные дела: не клеилась уборка на дальнем поле. Вечером, когда он вернулся в деревню, ошарашили новостью.

Якупов с горя напился до умопомрачения, ходил по деревне и кричал, что в их совхозе правда и не ночевала — нет ее здесь, что зоотехник Генка Чиликин прохвост и вымогатель, а агроном Иван Георгиевич овечка, только и умеет, что блеять. И грозился: мол, пусть только еще раз явится сюда Генка Чиликин! Он ему выдерет ноги с корнем и вместо них поставит спички. Может быть, все и кончилось бы мирно. Накричавшись вволю и потеша свою душеньку, Якупов ушел бы спать. Но надо же было — в деревню приехал Чиликин. Якупов увидел его, когда тот вылезал из машины. Протер глаза, словно бы убеждаясь, что Чиликин ему не привиделся и, издав победный клич: