Йонас Авижюс - Потерянный кров

— Аквиле…

Картофельная похлебка подгорела, но Кяршис не унывал: капкан готов — и-эх, задаст он хорькам баню…

Позднее Аквиле сама удивлялась, откуда у нее брались силы: вместе со всеми хлебала она суп, хотя каждая ложка во рту все равно как касторка, и, что еще удивительнее, кивала мужу, поддакивая его рассуждениям. В тот вечер она все делала бессознательно, на одном чутье; события, громом с ясного неба свалившиеся на нее, были такими непонятными, невероятными и запутанными, что попросту не умещались в уме. Встала из-за стола, не подчистив своей миски, и Кяршис наконец разглядел перемену на ее лице, забеспокоился, стал приставать с расспросами. Она как могла спокойней объяснила, что простудилась на кладбище и что пойдет спать. Не осознавая того, что делает, руководствуясь чутьем, которое вело ее вперед, словно посох слепца, она торопливо постелила кровать в горнице, предназначенной для гостей, и легла. Вскоре вошел Кяршис. Уже покурил, поковырял в зубах, но еще не сотворил вечерней молитвы: молился он всегда в одном исподнем. Кяршис был в замешательстве — за неполных два года совместной жизни еще не было ночи, чтоб они спали врозь.

Аквиле пояснила, что в спальне душно, мутит от табачного дыма, а тут чистый воздух, до утра она отлежится. Кяршис засуетился: может, травок заварить — сбивающих жар или от тошноты; покойная матушка знала в них толк: на чердаке целый мешок трав от всяких хворей, он, Кяршис, тоже в этих делах не дурак!

— Ничего, Пеле, не беспокойся. Пройдет. Иди-ка лучше спать. Если станет хуже, кликну, — пообещала Аквиле.

И он, взволнованный ласковым обращением жены, от которого давно отвык, счастливый, ушел спать в жилую избу.

Она знала — через четверть часа Кяршис будет храпеть, как заведенный. На всякий случай помедлила, а может, ей только показалось, потому что время тащилось, как издыхающая кляча. Она все еще не знала, что ей делать, но понимала: надо что-то предпринять — в любую минуту может нагрянуть беда. Все рассказать Кяршису? После того, что он сказал о партизанах, когда шли с кладбища?! Нет, только не ему! Спасибо, она уже ученая, знает, что в таких делах нельзя довериться даже родному брату. Отец? Да, он не колеблясь протянул бы руку. Но что она скажет матери, когда ввалится туда в полночь? Будь даже ясный день, все равно нужен повод, зачем ей понадобился отец, а если не договориться с Кяршисом, ложь всплывет.

Она обрадовалась, что снова способна рассуждать. Главное теперь — не терять голову. Это она поняла в тот самый миг, когда услышала свое имя и увидела человека, застрявшего между стеной и сеном. И сейчас она еще видела себя, как она мечется по сеновалу, кидается в избу и обратно, бежит из амбара с периной, но мозг, оправившийся от шока, уже работал, выстраивая мысли в цепочку. Нет, отец не годится, нужен человек, который не только бы не выдал, но и мог выходить из дому, не вызывая ни у кого подозрений! Черная Культя! Эта мысль не могла быть неожиданной — сегодня на кладбище она ведь о нем подумала. И Аквиле от волнения даже села в кровати. Да, ни минуты не медля надо бежать к Культе.

Она тихонько оделась в темноте и по-кошачьи прокралась в сени. Здесь остановилась на минуту — проверить, все ли заснули, — и, осмелев от храпа Кяршиса, который слышался даже через затворенную дверь избы, осторожно отодвинула засов. Шел снежок. Не сильный, но пронизывающий ветер дул со стороны деревни, и все доносящиеся оттуда звуки (собачий лай, крики — скорей всего немецкие) были слышны так отчетливо, словно все это происходило рядом, на задах. Она в нерешительности остановилась. Ворота были приоткрыты, словно звали ее шагнуть дальше, в серую темноту, но Аквиле не могла оторвать ног от земли. В такой час — в деревню, когда немцы строго-настрого приказали не ходить после восьми… Вдруг наскочит на патруль? От такой возможности ее бросило в дрожь. Все это время она жила мыслью, как получше спрятать Марюса, а сейчас осознала, какую страшную ответственность берет на свои плечи, решившись на это. За себя она меньше всего боялась: знала, за что платит такую цену. Но знала также, что не вправе расплачиваться чужими жизнями. Даже в том случае, если там, в сене, утром обнаружат остывший труп. Будь что будет, надо смириться с голосом рассудка: при свете, только при свете дня в эти ворота может войти спасение.

Она решительно повернулась и зашагала по двору. Следовало вернуться в избу, она это понимала, но не могла совладать с собой.

Марюс все еще лежал, закутанный в перину, на том же месте, где она его оставила. Она подумала, что надо его затащить поглубже в сено, но сделать это было не так просто: пришлось расширить лаз у стены, чтоб можно было свободно передвигаться, не задевая больного.

В горницу вернулась, отдохнув сердцем: не подтвердилось то, чего она пуще всего боялась — Марюс не был ранен. В этом она удостоверилась, при свете карманного фонарика прощупав все его тело. Но при мысли, что он пролежал здесь не меньше двух суток, да еще мокрый — полушубок-то до сих пор сыроват, — Аквиле испугалась.

За свою молодую жизнь она немало ночей провела без сна, но ни одна не тянулась так долго, как эта. Кряканье и покашливание Кяршиса — приметы того, что пора вставать, — не рассердили ее, как обычно, а прозвучали волшебной музыкой. Не дожидаясь, пока он зайдет, Аквиле набросила на ночную сорочку старый плащ и, сунув ноги в деревянные башмаки, отправилась растапливать плиту. Сегодня все должно быть точь-в-точь как всегда.

Кяршис, свесив ноги с кровати, в потемках курил утреннюю цигарку. Покурит, тогда и лампу зажжет. Курить или обуваться — это вам не книгу читать.

— И-эх, уже жива? — удивился он, увидев Аквиле. — Отошла за ночь, ага.

— Да некогда разлеживаться, Пеле, работе конца-краю нет, — ответила она, нащупывая на лежанке спичечный коробок.

— Ну-ну, известное дело. Но раз человек не может… Как там с твоей хворью-то? Все еще сосет под ложечкой?

— Да вроде полегчало. Будто уследишь, где там у бабы сосет.

— Дело говоришь… Я, знаешь, тут подумал… эта твоя тошнота… — Кяршис закашлялся и понурил голову, словно пряча глаза от света, который залил комнату, когда Аквиле чиркнула спичкой. — Такая мысль, ага, что у меня в голове все перемешалось, ты уж не смейся. Этот наш бедный ребеночек, которого бы мы Пеликсюкасом назвали… Так вот, перед ним у тебя тоже под ложечкой сосало!

Аквиле хотелось плюнуть, но не время было плеваться. Только улыбнулась, давая понять, что всякое может статься. А Кяршис, взбудораженный надеждой, ласкал взглядом стан жены, благословлял и бормотал, сжимая голову заскорузлыми руками:

— И-эх, вот было б везение! Если б мне Пеликсюкаса, хозяина… Ага, вот тогда уж…