Йонас Авижюс - Потерянный кров

— Побег из батрацкой… — начал было он, но тут вошла хозяйка с чаем и все уселись к столу.

— Я знаю, как ты относишься, точнее — как относился к побегу пленных, — продолжил мысль Гедиминаса Марюс. — Твое мнение о нас, партизанах, не таково, чтоб нам сидеть рядышком и баловаться чайком. Но после того, как вы с отцом решили дать немцам щелчок с этими поставками, у нас есть основания полагать… Разумеется, если ваше решение не прихоть и не испарится, когда вы увидите во дворе полицию.

Гедиминас невесело рассмеялся.

— В таком случае пришлось бы забрать у людей то, что мы им роздали, — ответил он, поставив рядом с тарелкой отпитую до половины рюмку самогона. — А этого мы с отцом никогда не сделаем. В нашем хозяйстве зерна осталось ровно на хлеб и на семена весной. А крестьянин — если ты знаешь литовского крестьянина — будет питаться собранной с крыш соломой, но сбережет семена. Конечно, самоуправление может до зернышка очистить наши закрома, но, полагаю, этого не позволит сделать элементарный немецкий расчет.

— А как же! — иронически бросил Марюс. — Ваше самоуправление пока еще признает сметоновские ордена, кроме того, сочувствует людям, связанным кровными узами с жертвами большевиков.

— Пожалуй, да, хотя мы с отцом, решив помочь людям в беде, не руководствовались столь солнечными перспективами, — холодно ответил Гедиминас, допив рюмку. — Вы бьете немцев, но знаете их, к сожалению, только как мишень. Пуплесене — что правда, то правда — они обобрали до нитки. Примерное наказание за мужа, так сказать. Будь ее хозяйство побольше, а едоков поменьше, уверен, они оставили бы семена, чтобы у нового хозяина было чем весной засеять поле. В первую мировую войну русский пленный рассказывал моему отцу, что как-то, вытеснив немцев с позиций, они нашли за окопами грядки, приготовленные под цветы. Это черта их национального характера — останавливаться на день, а поступать так, словно собрались век вековать.

— По тому, как они набивают людьми ямы, не скажешь, что они собрались здесь поселиться на века, — насмешливо заметил Марюс. — Им важно побыстрей разорить край и убраться к черту, оставив пустую землю для таких мыслителей, как ты.

— Нет, насколько мне известны основы национал-социалистской идеологии, они думают иначе: лишь очистив пространство от таких мыслителей, как Нямунис, Джюгас и иже с ними, они создадут на земле тысячелетний рейх, — шутливо ответил Гедиминас. — Но для них важно, Марюс, чтоб земля Джюгасов в будущем году не осталась под паром. Немцам нужен хлеб. А без семян и рабов хлеба не будет. Мы с отцом оказались непослушными рабами. Они пришлют управляющего, чтобы командовал нами, а то и прогонят с хутора. Но все равно, что бы ни случилось, нацисты не получат того куска, что достался Пуплесене и Путримасу.

Гедиминас замолк, поймав насмешливый взгляд Марюса. Какое-то время было слышно лишь позвякивание посуды и чавканье.

Культя предложил выпить еще по рюмочке.

— Беды тебе не желаю, Гедиминас, — сказал Марюс, когда рюмки были опустошены и мужчины налегли на закуску, — но думаю — слишком хорошего ты мнения о фашистах. Уступаешь им свое хозяйство, а не принял в расчет, что они могут и голову потребовать. Мне-то известны случаи, когда они убивали крестьян, не сдавших поставки. У них, конечно, не было заслуг и мученического ореола твоего отца — это были простые советские люди.

— Я беды не ищу, Марюс. Очень даже возможно, что случится именно то, что ты предсказываешь. Но это не меняет сути дела. Я поступил так, как должен был поступить порядочный человек, а последствия — они от меня не зависят. Я не мог не сделать того, что сделал, Марюс. Не умеющий плавать человек знает, что погибнет, а все-таки бросается на помощь утопающему. Чувство человечности, ответственность перед своей совестью иногда преодолевают страх смерти.

— Вот тут начинается истинное геройство, Гедиминас, — взволнованно заговорил Марюс. — Так умирают наши люди, так погиб Пуплесис. Но, видишь ли, одно дело умирать за чистоту своей совести, а другое — бороться, чтоб в будущем никому не пришлось марать рук кровью. Самому утонуть, так и не вытащив другого, красиво, благородно, но, прямо скажу, дешевка. А с нашей точки зрения и преступление. Не умеешь плавать — не суйся в воду. Поживи еще, научись. Зачем ненужные жертвы? Мало ли народу гибнет? Послушай, Гедиминас, я же тебе не предлагаю сразу же, допив чай, брать автомат и выходить из этого домика вместе со мной, хотя такой выход был бы разумней всего — потом может быть поздно. Я хочу, чтоб ты понял: твой путь ведет только к нам, Гедиминас.

Гедиминас растерянно молчал. Идя сюда, он приготовился к подобной атаке, но самогон разогрел кровь, и теперь ему казалось, что он сидит где-то у хорошего приятеля между деревенскими парнями, которые опрокинут еще по рюмочке, а потом выйдут на улицу и дружно затянут песню.

— К вам… да… может быть, — наконец вымолвил он. — Я могу пойти к вам, но буду ли я с вами душой, Марюс? Ты знаешь мое прошлое. Во времена Сметоны и потом. Я ведь тогда пошел к ним, но был ли я с ними? В сороковом пригласили вы — тоже пытался шагать в ногу. Ничего путного из этого не получилось. Не того я покроя человек, Марюс, никак не научусь плавать. Конечно, не составило бы никакой трагедии, если бы я умел спокойно проходить мимо тонущего, как большинство нормальных людей. Увы, тянет в воду — и все… Хорошо людям, которые преспокойно убивают другого и знают, чем оправдаться, если спросишь, почему это сделали. «Убил врага родины. Подлеца, убийцу…» А этот враг родины, воскресни он и пусти всю обойму в палача, пожалуй, ответит то же самое…

— Неужели война не научила тебя отличать жертву от убийцы? — вспылил Марюс.

— Нет. Она только доказала мне, на этот раз окончательно, что все мы — жертвы и все мы — убийцы.

— Ну и ну, — протянул Марюс. — Зачем так далеко заходить? Кого-кого, а себя, я думаю, ты хочешь выделить из этой компании.

— Стараюсь, Марюс, как могу. Но в адовом котле, в котором мы с тобой сейчас варимся, все так устроено, что и не желая убивать станешь убийцей. Невольным убийцей. И, разумеется, жертвой тоже. Но многие люди не осознают своей вины или умеют выдумать для себя оправдание. Это их счастье, к нашему всеобщему несчастью, потому что они умирают с улыбкой блаженных праведников на устах, а мы остаемся жить на земле, загаженной такими уродами.

— Да уж, разоткровенничался. Дерни еще рюмочку, — насмешливо сказал Марюс. — Тебе ведь, Гедиминас, наплевать на то, что творится на этой «земле, загаженной уродами». Иначе сам бы не гадил вместе с ними, а помог нам чистить. Для тебя важно, чтоб твой собственный фрак остался без пятнышка. А мы свои фраки не бережем! Думаешь, приятная работа убивать человека, будь он распоследней сволочью? Если помнишь наши довоенные разговоры, скажи: жаждал ли я тогда крови? Мы же не отправляем в расход, как фашисты, без разбора каждого, кто носом не вышел, а стараемся отсеять врагов от своих. Мы, коммунисты, хотели, чтоб под нашим знаменем вырос добрый урожай, чтоб всем хватило работы и хлеба, а детям — места в школе. Может, не все получилось так, как должно было, но основа нашей программы прежняя — борьба за человека. Не убить, а защитить человека от убийц. Может, ты, ученый философ, знаешь, как это сделать без кровопролития? Нет, дорогой, навоз не вычистишь, не замарав рук. И фрак изнавозишь, и тело пропитается определенным душком. Неприятно. Но надо. Надо, Гедиминас! Даже ради таких, как ты, которые не стесняются ставить Марюса Нямуниса и Адомаса Вайнораса на одну доску.