Йонас Авижюс - Потерянный кров

…Адомас открыл дверь в коридор, вернулся к Миграте и вместе со стулом повернул ее лицом к двери.

«Мне пора уходить, лапочка».

— Кто-то звонит, — прислушалась Милда.

— Ну и ладно. Мы спим.

— Ненавижу, когда за дверью стучится человек, а ты сидишь в комнате и притворяешься, что никого нет дома.

— Надо было этому человеку прийти в подходящее время. — Адомас куснул Милду в обнаженное плечо. — Скажем, после обеда или завтра.

— Не дури! Все равно тебя будут искать.

— Кто? Вы шутите, милостивая барышня! Мой вахмистр господин Бугянис был бы на седьмом небе, если б я вообще не являлся в полицию, — без меня они куда лучше управляются.

Снова задребезжал звонок. Долгий и настойчивый.

— Все-таки схожу посмотрю. Вдруг важное дело!

Пока Адомас спохватился, Милда перекатилась через него и, набросив халат, побежала к двери.

— Вот куница… — недовольно буркнул он.

Через минуту она вернулась.

— Приходила твоя хозяйка. Тебя в комендатуру вызывают.

— Слышал. Не баба — пожарная сирена. Всю улицу подняла на ноги.

— Вставай! — Милда стащила брюки Адомаса со спинки стула и набросила ему на голову.

— Куда ни спрячься, всюду найдут, — пожаловался он, выбираясь из кровати. Раньше, когда кто-нибудь намекал, что знает о его отношениях с Милдой, он чувствовал себя неловко, а сейчас вроде притерпелся.

— Я завтрак приготовлю.

— Не торопись. У господина коменданта времени хоть отбавляй — подождет. Пускай не думает, что мы из борзых: свистнули — и летим, высунув язык.

Господин Рудольф Ропп был чистокровным мемельцем [6] Мемель — немецкое название Клайпеды. . Его предки поселились в Малой Литве еще в те времена, когда носили фамилию Ропе. На древних литовских землях между устьем Немана и Преголой тогда уже прочно стоял сапог колониста, подкованный рурской сталью. Все Ропе любили свою католическую веру, литовский язык, родную землю, но, увы, их хребет был недостаточно крепок, чтобы выдержать давление культуры колонистов. Хребет был скорее гибок, что вообще-то не характерно для жемайтийских хребтов времен Витаутаса Великого. Деды Рудольфа без особого труда отреклись от католичества, как их предки от языческих богов, и уверовали в реформатора Мартина Лютера, а родители уже стеснялись при людях говорить по-литовски и, мечтая, чтоб их дети вошли в избранное — немецкое, конечно, — общество, отдали их в немецкую школу. Здесь выяснилось, что буква «е» в фамилии Ропе совершенно ни к чему. Над документами произвели небольшую операцию, и малолитовец Ропе стал великогерманцем Роппом. Он уже не говорил по-литовски, хоть и умел, а когда настало время создать семью, женился на чистокровной немке; с ее помощью надеялся положить начало новому роду, потомкам которого не придется краснеть за свое происхождение.

В тридцать третьем году, когда к власти пришел Гитлер, Рудольф Ропп, мелкий чиновник вольного города, мало-помалу стал крупным политическим деятелем: вот он руководит местным отделением нацистской партии, вот организует еврейские и литовские погромы, вот пылко ораторствует на митингах, требуя разогнать литовскую директорию и присоединить Клайпедский край к третьему рейху, — что и было проделано пять лет спустя. Тут бы Рудольфу Роппу почувствовать себя на краю блаженства — цель была близка, тем более что трое его деток уже будут жить в тысячелетнем раю великой Германии, как обещал фюрер… Увы, оказалось, что подкачал нос (кончик его предательски задирался кверху), да и волосы были не белокурые, как у идеального германца, а черные, и глаза зеленые, а не голубые, хотя измерения черепа бесспорно подтверждали, что он — ариец.

Когда Адомас явился в комендатуру (бывшее здание укома партии), Ропп лихорадочно трудился над своей записной книжкой: недавно он перечитывал «Майн кампф», и в его голове так и роились интереснейшие мысли, которые он аккуратно записывал, дабы идейно совершенствоваться самому и просвещать своих сотрудников. В такие минуты он был настроен на философский лад и позволял себе больше интимности, чем допускала служебная дисциплина.

— Располягайтесь, пожалюйста, — обратился он к Адомасу на малолитовском диалекте, протянув ему крупную ладонь и указав на стул.

— Вы говорите по-литовски? — удивился Адомас.

— Ja, ja. Ein bischen [7] Да, да. Немножко (нем.). . Мы, немцы, не стыдимся ничего, что полезно для нашего фатерлянда.

— Вы, наверно, родом из Клайпеды? Я бывал в Клайпедском крае. Еще гимназистом, с экскурсией. Там почти все литовцы владеют немецким, — ответил Адомас, проникшись симпатией к коменданту.

— Aber nicht alle Deutsche verstehen Litauisch [8] Но не все немцы понимают по-литовски (нем). ,— возразил Ропп, противореча самому себе.

— Ja, natürlich [9] Да, конечно (нем.). ,— согласился Адомас. — В немецких гимназиях не учат литовскому. А мы зубрим немецкий, начиная с первого класса. «Но говорить не умеем», — зло подумал он.

Ропп уставился поверх позолоченных очков на Адомаса; черты лица стали строже: чутье всегда вовремя предупреждало его, что возникает опасность нарушить дистанцию между собой и подчиненным, и в нем тут же автоматически включались необходимые тормоза.

— Оставим школу детям, — сказал он с неожиданной суровостью, листая свою записную книжку. — Судьба новой Европы решается не в классах, а на поле брани, Herr Polizeichef [10] Господин начальник полиции (нем.). .

На устах Адомаса погасла улыбка. Он машинально кивнул.

— Подсчитано: до сих пор большевистская армия потеряла примерно полтора миллиона человек. Взяты Витебск, Смоленск, окружен Петербург. Немецкие потери ничтожны до смешного. В середине августа мы будем в Москве. Мировая история не знает побед такого масштаба!

— Ja, das ist wunderbar [11] Да, это прекрасно (нем.). ,— согласился Адомас, хотя мало что понял: комендант сыпал скороговоркой, глотал слова.

— Германия призвана свершить историческую миссию. Мы, немцы, создаем и помогаем другим создавать новый порядок, когда хозяином станет полноценный человек, выдержавший испытание на отбор. Мы уничтожим прогнившую демократию плутократов и диктатуру славянских подонков и на их место поставим личность, поскольку «не масса и не большинство изобретает и мыслит, а всегда только отдельный человек, личность», как учит нас фюрер. «В творении, будь оно материальным или интеллектуальным, из области мира мыслей, ценнее всего сам творец как личность».

— Ja, ja, — кивал Адомас.

Ропп нажал на кнопку.

Вошел солдат.

— Переводчика!

Переводчик оказался седым человеком в хорошо сшитом штатском костюме; он говорил с жемайтийским акцентом.

Ропп повторил свой монолог и, пока говорил переводчик, внимательно следил за Адомасом, которому было неуютно под тяжелым, изучающим взглядом коменданта.