Йонас Авижюс - Потерянный кров

Миколаса Джюгаса вызвали в волость. Приехал он злой и озабоченный.

— Хотят старостой назначить, — отплевывался он. — С волостным старшиной поцапался, боюсь, как бы пленного не отобрали.

Василь, догадываясь, что речь идет о нем, тревожно поглядывал на Джюгаса; жирный борщ на сале, который столько месяцев снился ему по ночам в лагере, вдруг потерял всякий вкус.

После обеда поехали сажать картошку. Подходящее время — небо обложено мелкими облачками; картошка уродится крупная и рассыпчатая.

Миколас Джюгас запахивал, а Аквиле, Василь да Казюне с женой Культи, пришедшие подсобить, бросали картофелины в борозды. Маленький Лаурукас, обложенный подушками, сидел в конце загона в корзине и сосал молоко из бутылочки. Куда ни глянь, в полях трудились люди, слышались возгласы, то тут, то там даже пение, — все ж весна, а весной в поле и камень шевелится.

Трава для коров еще с гулькин нос, но Миколас Джюгас своих выпустил — пощиплют до вечера пырея.

— Эй-эй! — кричал то один, то другой, заметив скотину в подозрительной близости от ржаного поля, и бежал отгонять ее.

— Ваша Черная на других коров нападает, не дает пастись, — заметила Казюне.

— Быка ищет. Придется вечером сводить, — решил Миколас Джюгас.

— В поместье или к Яутакису? — спросила Аквиле, зная, что это придется сделать ей, поскольку у женщины, да еще недавно родившей, легкая рука.

— Зачем нам с ними родниться? Погонишь к Кяршису. У него ладный бычок, да и по соседству.

Вечером, уложив Лаурукаса, она повела Черную к быку. Деревня лежала в угасающем свете заката, встопорщась верхушками деревьев: фантастическая челюсть, беспорядочно усаженная большими и маленькими зубами; выше всех выдавался красный клык — шпилек деревянной часовни. Легкий ветер приносил с той стороны запах дыма и затихающие звуки вечернего житья-бытья. У запруды мельницы Сальминиса усыпляюще журчала Срауя. Луна, большая и белая, уже всходила на помрачневшее небо, на добрую пядь оторвавшись от земли, — вечный фонарь природы, светящий и влюбленным, и лягушкам, квакающим в болотах, и хохлатому чибису, который, прилетев раньше прочих птиц, вопит на все поле, радуясь, что перетерпел последние весенние заморозки и что в гнезде проклевываются из яиц пушистые наследники.

Аквиле вела за веревку неспокойную корову, всем телом впитывая благоухающую и звонкую прохладу вечера. Было тихо и хорошо, хотя изредка за сердце брала мягкая тоска. Вспомнилась точно такая же лунная ночь год назад. Отцветали сады, и трава под яблонями была белая, как от инея. «Сам бог постелил нам постель», — сказал Марюс и в шутку повалился наземь, увлекая ее за собой. Они ласкали друг друга, потом, лежа на спине, глядели на луну, запутавшуюся в ветках яблони, и снова обнимались. Марюс иногда терял чувство меры. Это раздражало ее и пугало. «Как собаки. Его не заботит, как я потом залезу в окно к сестренке». Она уже подозревала, что понесла — там, на сеновале Нямунисов, на прошлогоднем сене, когда где-то внизу хрюкала свинья. А может, дня через три, в стоге соломы Яутакисов? Но она не сказала: сама не понимает почему. Неужели и тогда ему не доверяла? «На троицу могли бы пожениться, Марюс», — словно испытывая его, проронила она. Он рассмеялся. «А почему же не на праздник Октябрьской революции, не в День Конституции? Нет, девочка моя, рано говорить о свадьбе, столько неотложных дел, надо сперва их уладить». Что скрывалось за этими словами? Может быть, надежда, что Катре Курилка наконец уступит и даст долю, полагающуюся дочери?

Так Аквиле, вспоминая Марюса, всякий раз неосознанно пятнала подозрениями его память, заталкивала его образ все дальше в закоулки черствеющего сердца, где оставалось все меньше места для прошлого — красивой, но обманчивой сказки, которую надо поскорей забыть. И теперь, взяв себя в руки, она прогнала свои воспоминания и оставшуюся до хутора Кяршиса дорогу думала то о Лаурукасе, то о том, не лег ли хозяин бычка спать.

Кяршис только что отужинал и сидел на крыльце, потягивая самокрутку. У ног лежали кожанцы — он выколотил из них землю, сейчас повесит на изгородь, чтобы ночью пес не утащил. Брови так и запрыгали при виде Аквиле. Хотел встать, но удалось не сразу — коленки подкосились.

— Я… понимаешь, Пеликсас… Дядя Миколас прислал… — объяснила Аквиле, едва удерживая беснующуюся корову.

— Правда, ко мне? — не верилось Кяршису. Губы растянулись в ухмылке до ушей. — И-эх, сейчас выпущу своего Рыжика! Молодой еще, ядреный, увидишь. Породу не испортит.

Черную Аквиле привязала цепью за столб изгороди, а Кяршис пустился бегом в хлев. Ноги в закатанных штанах так и замелькали. Аквиле рассмеялась: в жизни не видела, чтоб Кяршис так торопился, а его медвежья рысца выглядела очень уж смешно.

Вывел своего Рыжика.

— Видишь, бычище какой!

Тот взревел, увидев корову, и вприпрыжку понесся по скотному двору. Кяршис едва удерживал его на цепи. Аквиле, застеснявшись, отвернулась.

— Справный бычок, и-эх, справный… — восхищался Кяршис под храп спарившихся животных. — Но корова тоже хоть куда. Если будет телка, заранее прошу Джюгаса продать мне.

— Скажу, — пообещала Аквиле; ей снова вспомнилась ночь, когда они с Марюсом лежали под яблоней.

…Старуха Кяршене сидела на сбитой из досок кровати, прислонясь спиной к горке подушек. Худая, высохшая, как щепа, только и осталось что хрящеватый нос да большие глаза под желтым пергаментом лба. Рядом, на конце лавки, стакан с настоем каких-то трав, миска с засохшей кашей. У стен набросано свежей хвои, чтоб перебить дурной запах. В избе черт ногу сломит: одежда валяется где попало, в углу, рядом с дверью, куча грязного белья, на столе гора немытой посуды.

— Девку вчера староста переманил — пообещал больше платить. А пленного так и не дал: Пятрас мстит за оплеуху, — пожаловался Кяршис.

Аквиле присела в ногах больной. Она чувствовала за собой вину — ведь так и не проведала ни разу соседку.

— Да что уж там… Не свадьба ведь, не танцы. Кому приятно гладить околевающего пса, — добродушно ответила старуха, когда Аквиле стала извиняться. — У молодых свои дела, свои радости да заботы, а у стариков одно дело — ждать костлявой.

— Никто не ведает, когда она придет, тетушка.

— Я-то знаю, девонька. Цыганка нагадала. Когда самый злобный пес в деревне околеет, и я помру. За Яутакисом вслед пойду.

Аквиле поднялась уходить.

— В воскресенье я загляну, тетушка, — вырвалось у нее обещание.

— Вот хорошо бы! — обрадовалась старуха, не очень-то веря словам Аквиле. — Пеле все работает да работает. А я тут одна лежи…

— Маменька ждать будет, ага. Порадуешь ее, — сказал Кяршис, проводив Аквиле с коровой за ворота хутора. — Да и меня… — добавил робко. И, благословляя в мыслях своего Рыжика, пожирал глазами сгущающиеся сумерки, пока не растаял вдали белый платок Аквиле.