Йонас Авижюс - Потерянный кров

— Каунас теперь не тот, мадам, — без энтузиазма ответил Саргунас. — Нет, нет, от бомбежки почти не пострадал — разрушено только несколько домов около вокзала, — но время наложило свою печать. Война. Джентльмены превращаются в спекулянтов, леди — в проституток; там, где пахло дорогими духами и цветами, воняет солдатами и базарными торговками, извините за грубость. Наш маленький Париж превратился в большой балаган, мадам.

Милду интересовало, какие теперь в Каунасе моды. Какие шляпки, какие туфли…

Саргунас вежливо рассмеялся. Немцы ушли далеко на восток, но моды не продвинулись с запада ни на шаг. А может, он просто не заметил? Впрочем, высокий острый каблучок никогда не выйдет из моды, им легче всего пронзить мужское сердце.

Заметив, что Адомас угрюмо молчит, гость тоже замолк. Разговор не клеился. Милда, поняв, что мужчины хотят остаться одни, извинилась и ушла к себе.

— Эх, эти женщины… — вздохнул Саргунас, и неясно было, что он хотел этим сказать.

— Женщины меняются, как и все вокруг, — неопределенно заметил Адомас. Его подмывало объяснить гостю поведение жены: у нас, дескать, недавно был серьезный семейный конфликт. Но пришлось бы вдаваться в интимные детали. А кому приятно публично ворошить свое грязное белье? Наконец, Милда, может быть, и права: на кой черт ребенок в такое смутное время? Прусский стиль… Нет, он не хотел, чтобы она прерывала беременность. Проснулись отцовские чувства, ну, и думал, что крепче привяжет к себе Милду.

— Мало у нас женщин, которые могли бы подняться над личными интересами, — услышал он слова Саргунаса. — В этом отношении остается только позавидовать немцам.

Адомас что-то буркнул в ответ.

Саргунас прошелся еще раз насчет литовских женщин и вернулся к прежнему разговору.

— Сейчас главное для нас — сберечь силы нации, — говорил он. — Лояльность — вот на чем стоит пассивное сопротивление. Но лояльность умеренная, без лакейства; главное — не перестараться. Немцы требуют шерсти, кур, мяса, зерна. Дадим им все это. Не пожалеем хлеба и сала, но побережем людей. Мы не против, когда забирают молодежь на трудовую службу рейха или требуют рабочих на свои поля. Там наш человек не пропадет, это нам даже на пользу — у немцев есть чему поучиться, вернувшись, эти люди вольют свежую струю в литовскую культуру. Но дать солдат для фронта… это уж извините. Тут мы ограничиваемся добровольцами и, само собой, стараемся, чтоб даже их было поменьше… Печать, разумеется, агитирует, воспитывает так называемые патриотические чувства. Это, так сказать, наше второе лицо, а в неофициальном порядке мы настраиваем молодежь в ином духе. Если выражаться четче, это индивидуальная разъяснительная работа, как сказали бы большевики. Видишь, у них мы тоже кое-что взяли… Но, как я уже говорил, главное — чувство меры, милый Адомас. Нельзя раздражать немцев. Взбесившемуся быку ничего не стоит поднять на рога неосторожного подпаска. Сейчас, когда всем уже ясно, что от немцев мы не получим того, чего хотим, нам остается только сохранять живую силу нации и терпеливо ждать, пока немцы с русскими не выдохнутся. А тогда выйдут на сцену Рузвельт с Черчиллем и исправят историческую несправедливость.

Адомас непочтительно рассмеялся.

— Трезво мыслящий человек не может не согласиться, что такая политика сейчас самая удобная для нации, — недовольно добавил Саргунас.

— А как же! — согласился Адомас. — Однако не слишком ли поздно мы спохватились беречь силы нации? За эти пятнадцать месяцев наша земля впитала немало литовской крови, которая бы пригодилась в будущем. Мы перестарались, Дайнюс.

Саргунас долго не сводил испытующего взгляда с Адомаса.

— Мы очистили нацию от выродков, а если под горячую руку подвернулись такие, которые заслуживали снисхождения, то, сам знаешь, лес рубят — щепки летят. Не будем сентиментальны, милый Адомас. Если хочешь знать, наша рубашка еще кишит вшами; не приведи, господи, вернутся прежние времена, они не пожалеют нашей крови…

Адомас молча кивнул.

Саргунас встал, чтоб попрощаться.

Супруга не рассердится, что я не успел поцеловать ей ручку? — сказал он, с сожалением покосившись на приоткрытую дверь спальни.

Простите… — виновато усмехнулся Адомас.

Я рад, милый Адомас, что наши взгляды в принципе совпадают, — сказал Саргунас, когда они вышли во двор. — У нас одна цель, да и любовь к родине у нас одна. Я не сомневаюсь, что при необходимости смогу на тебя положиться. Да и ты подыщи верных людей. Мы — до поры до времени — с немцами, но не против своей нации. Вот линия, которой мы должны держаться. — Саргунас потряс обеими руками ладонь Адомаса, потом по-мужски хлопнул его по плечу («Держись, приятель! До свидания!») и, по-военному щелкнув каблуками, вышел на улицу.

Милда лежала навзничь на кровати. Хрупкая белобрысая кукла с застывшим взглядом.

— Могла быть повежливее, лапочка. — Адомас покосился на ее обнаженные колени.

— Когда ты отучишься от этого дурацкого словечка? — спросила она, оправляя халат.

— А ты каждый день находишь во мне новые недостатки, — буркнул Адомас.

— Зачем ты этому Саргунасу понадобился?

— Вместе служили…

— Отвратный тип.

— Я-то думал, он тебе понравился. Военная выправка, черные усики, мужественное лицо. Такие женщин с ума сводят, — пытался пошутить Адомас.

— Закоренелый холостяк. Что он понимает в женщинах… Влюблен в свою политику, как в золотого тельца. Не перевариваю таких субъектов.

— Нынче все, хотят они того или нет, вынуждены жить политикой, лап… моя милая. — Адомас сел на кровать.

— Только уж не играть с ней! Видите ли, немцев обведут вокруг пальца! Ловкачи! Сколько уже таких умников угодило за решетку, а то и получило пулю в лоб. Пускай твой Саргунас делает, что его душе угодно, а тебе нечего совать нос куда не следует.

Адомас взял в ладони теплую, мягкую руку Милды.

— Все-таки ты немножко меня любишь, — прошептал он, наклоняясь к ее губам.

— Жаль дурака, а еще больше себя… Не лезь! Отстань, говорят! — Милда уперлась кулачками ему в грудь.

Адомас обиделся и встал.

— У меня куда больше оснований сердиться на тебя, уважаемая.

— Ну конечно. Я уничтожила плод! — Милда села на кровати. — Одного еще не родившегося человечка, в то время когда твои дружки отправили в могилу тысячи живых и здоровых.

— Замолчи!

— Не надо быть сентиментальным — так ведь советовал твой Саргунас…

Адомас вышел из спальни, хлопнув дверью. В бутылке еще оставалось вино. Запрокинул и выпил до дна.

Вечером, когда они легли, за целый день так и не обмолвившись словом, Милда первой прекратила молчаливый бойкот:

— Послушай, Адомас…

— Если хочешь завести старую молитву, лучше помолчи, — незлобиво прервал ее Адомас. — К твоему сведению, эта история волнует меня меньше, чем ты думаешь. Ну, погорячился. Ты тоже. Вот и все. Спокойной ночи.