Йонас Авижюс - Потерянный кров

Гедиминас глянул на Адомаса.

— За пятнадцать месяцев ты, говоря большевистским стилем, преуспел в самокритике, — удивился он.

— Зрелость, — печально улыбнулся Адомас. — Ты в чем-то был прав: нельзя кидаться очертя голову в кипяток. А вот об остальном можно поспорить. Кто с кем — это мы еще увидим. И вообще нам надо кое-что выяснить, Гедиминас. Я хотел к тебе зайти, да сам знаешь… Незачем искать камень за пазухой у друга. Мы живем в такое время… вдруг придется идти плечом к плечу… — Адомас огляделся. За этим концом стола, кроме них никого уже не осталось. Он пододвинулся вплотную к Гедиминасу и, положив руку на спинку его стула, негромко пересказал свою беседу с Саргунасом. — Если уж в верхах царят такие настроения… — со значением кончил он.

Гедиминас посидел минутку с застывшим лицом. Длинные, откинутые назад волосы прядями падали на уши и лоб (он часто забывал про расческу); от него веяло каким-то неуловимым запахом — канцелярией, березами, давно не надеванной одеждой — этот запах появился после того, как он бросил курить.

— Настроения людей, виноватых перед своей нацией, — наконец сказал он. — Как кошки — нагадили и тут же спешат закопать. Эти господа надеются откупиться будущим. И, конечно, будут делать это не своими руками. Я не хочу отскребать чужую грязь!

Адомас снял руку со спинки стула, словно обжегшись.

— Судьба нации для него чужая! — охнул он вполголоса. В ушах послышался знакомый звон: надо встать и уйти, а то заедет другу в морду.

— Твой тип из Каунаса со своим Кубилюнасом еще не нация.

— Так и говори: боюсь! Возиться с детьми в школе и сочинять стишки легче, чем рисковать головой.

— В моих идеях нет идеологии, из-за них головы не летят. — Гедиминас колюче рассмеялся. — Вы думаете, надо вырезать кое-кого, чтоб высвободить место для себя, а я думаю: пускай каждый живет, как умеет, земли и неба хватит всем. Были таутининки — режь одних, пришли красные — других, немцы — прочь с дороги, кто не немец! Придет еще одна власть, скажем, ваша, — опять полетят головы, опять все будут совать в тюрьмы, трудовые лагеря. Почему я должен содействовать бессмысленной рубке леса? Я сам себе дерево, сам себе лесник.

В соседней комнате Ропп затянул песню немецких летчиков. Адомасу пришлось повысить голос, чтобы Гедиминас расслышал.

— Конечно, удобней стоять в стороне и смотреть, как у других головы летят с плеч! Поэт! Он, видите ли, выше любых идеалов. Гуманист! А я тебе скажу, лапочка, что твой гуманизм гроша ломаного не стоит. Потуги импотента, вот и все. Только и умеешь, что стонать и плакать. Немцы такие, немцы сякие, столько гибнет невинных людей… Так ли уж они невинны, это еще вопрос. Но откровенно скажу тебе, лапочка, я лучше понимаю русских, которые убегают в леса, присоединяются к бандитам и бьют немцев, чем тебя… Черт подери, помолчал бы, не судил других! Не варишь каши, так и не советуй, сколько класть соли.

Гедиминас слушал его с иронической ухмылкой, крутя пальцами рюмку. Но постепенно улыбка стала тускнеть, глаза помрачнели; было видно, что Гедиминас растерян.

— Не мною создан такой мир, и не мне за него отвечать, — нетвердо сказал он.

— Еще один виновник — господь бог! — Адомас презрительно расхохотался.

— Нельзя обвинять того, кого нет.

— Да, во всем мире ты один…

— Нет, есть еще водочка. — Гедиминас наполнил рюмки, и оба выпили до дна. — Немцы любят равновесие. Ты не чувствуешь, что половина этой мутной жидкости идет в верхнюю, а ровно половина — в нижнюю часть тела? Я, пожалуй, склонен осмотреть запасные апартаменты господ Баерчюсов в саду.

— Хоть в этом наши взгляды совпадают, — насмешливо заметил Адомас.

Они тяжело встали, нетвердо ступая, вышли во двор. Над наружной дверью горела лампочка, вырывая из темноты часть сада, стену нужника и две легковушки; поодаль, привалившись к забору, подремывал на посту эсэсовец, но они не заметили его. Над нужником тоже светилась неяркая лампочка. Город спал в черном океане, и в мире ничего не оставалось, только эта кромешная пустота, а в ней ноевым ковчегом болтался осколок уцелевшего острова, загроможденный заборами, машинами и людьми, которые набились в единственный дом, торопясь все сожрать, вылакать и всласть нагуляться, — ведь завтра все пойдет прахом.

— Что-то лень нести за калитку, — сказал Гедиминас. — Как думаешь, которая тут машина нашего почтенного почтмейстера? Надо бы обмочить колеса, чтоб спицы сидели крепче.

Адомас тихонько рассмеялся.

— Мы как следует накачались, лапочка.

— От свежего воздуха развезло. — Гедиминас зашел за первую машину, Адомас потопал за ним.

— дурными голосами вопил один борт ноева ковчега; из всех окон бил свет.

— Литовцы взяли верх, — констатировал Адомас, с трудом одолев последнюю пуговицу.

— Как и полагается в такой исторический момент. — Гедиминас хихикнул. — Все, что мы можем себе позволить в борьбе за независимость. Подмоченный протест во имя единства нации. Но, я вижу, воин из тебя и тут неважный. Ты выше, выше поднимай. Ни одной пули мимо! Целься в дверку. Высококачественная русская сталь. Звенит, как скрипка Страдивариуса.

— Кто-то идет… — прошептал Адомас, услышав подозрительный шорох.

— Это шаги истории, — выдавил Гедиминас. — Твой генерал Кубилюнас…

Он не договорил. Громыхнул, задев за что-то, автомат, и тут же раздался приказ:

— Hände hoch! [20] Руки вверх! (Нем.).

Они хотели обернуться, подумали — кто-то решил подшутить, — но снова прозвучал грозный окрик.

— Это я, Вайнорас, начальник полиции! — на ломаном немецком языке пролепетал Адомас, воздевая руки.

И тут же почувствовал, как кто-то резким движением вырвал у него из кобуры револьвер. Оглушенный знакомым звоном в ушах, он обернулся — и наткнулся грудью на дуло автомата. Поодаль стоял второй эсэсовец с полированным лицом манекена и тоже держал оружие наизготовку.

— Отдай револьвер! — в ярости крикнул Адомас. — Не видите, кто я?!

Хлопнул кулаком себя по погону, опустил было вторую руку, но тут же пришлось поднять обе — немцы заорали и загремели затворами.

— Будьте корректны, господа, позвольте оправить брюки, — вдруг протрезвев, попросил Гедиминас.

— Отдайте оружие, черт возьми! Я не какой-нибудь бандит, я свой… Я начальник полиции. Отдайте, черт возьми, оружие! — выкрикивал Адомас, качаясь из стороны в сторону, словно его подвесили за руки на невидимой веревке.

То ли господина коменданта с почтмейстером потянуло на свежий воздух, то ли они расслышали шум, но неожиданно во дворе появились оба немца. Они с самыми серьезными лицами выслушали рапорт часового, а пока суть да дело, Гедиминасу с Адомасом пришлось постоять с поднятыми руками в ослепительном свете карманных фонариков. Потом появился начальник гестапо штурмфюрер Дангель и другой гость, офицер из комендатуры. Уже четыре пары обжигающих издевкой глаз ползали по их телу, ощупывая каждую складку одежды, каждый неприкрытый кусок тела. Двор заполнился гостями («…Meine Damen und Herren, bitte alle in den Hof… Ein seltenes Spektakl… Ihr werdet nicht bereuren… Kommt alle sehneller in den Hof…») [21] «…Дамы и господа, пожалуйте все во двор… Редкостный спектакль… Вы не пожалеете… Идите поскорей во двор…» (нем.). , и они, хотя были пьяны, поняли, что необязательно срывать с человека одежду, чтоб раздеть его донага.