Йонас Авижюс - Потерянный кров

«Кто ты?» — прошептала она, чувствуя, что волосы встают дыбом.

«Тот, кого ты обманула, женщина».

«Я…»

«Тот, от кого ты отреклась, как Петр от Христа. Где твои тридцать сребреников, женщина?»

«Я…»

«Ты их получила, но хороша ли цена? Не дороже ли ты купила, чем продала, женщина!»

«Прости. Я не знала, что ты вернешься. Прости, если можешь».

«Мертвые живым не прощают».

«Я Две заупокойные службы заказала и еще закажу. И каждый вечер буду за тебя молиться. Сжалься, будь милосерд, божий человек».

«Милосерд! — загремел в ответ хохот. Глаза Марюса впились Аквиле в живот, и там что-то свело судорогой и заболело. — Какого милосердия ты хочешь от того, кто никогда его не знал, женщина? Нет, я не знаю, что есть милосердие, ибо иду, опираясь на посох справедливости! Справедливости. Да, только справедливости, ничего больше мне не надо. Я полон ею, как чрево твое чужим плодом, как море водою. Пей! Я пришел тебя напоить, женщина».

Аквиле села в кровати. В запотевшее окно сочился серый сумеречный свет, доносился робкий щебет птиц. Во рту было сухо, подташнивало, хотелось пить. Кяршис тоже проснулся, принялся кашлять и почесываться, выставив костлявые колени; он зевал и сопел забитыми ноздрями.

— И-эх, опять утро, — бормотал он вполголоса, бодрый и отдохнувший. — Вот спал — так спал. Как убитый. А ты чего-то кричала во сне, ворочалась, ага. На ночь небось капусты наелась?

Аквиле молча повернулась к нему спиной и подвинулась к краю. Его сопение и почесывание раздражали ее.

— А ты поспи, поспи. — Он взгромоздил руку ей на грудь. Запахло конской сбруей и самосадом. — Тебе теперь надо дрыхнуть за двоих, жена моя. Знаешь, какое я имя придумал? Если будет мужик, окрестим Пеликсасом, а если дочка, по тебе назовем, ага.

— Лучше бы воды принес, — буркнула она, задыхаясь под тяжестью его руки.

Кяршис зашлепал босиком на кухню, и ей вправду полегчало. Широко раскрыв глаза, она смотрела на окно и не могла отделаться от чувства, что там стоит кто-то, приплюснув лицо к стеклу, исчерченному каплями росы. Она знала, там только куст сирени, пригнувшийся под душистой ношей цветов, ничего больше там быть не может, но ее все равно не покидало тревожное чувство. Опять зашлепали босые нога, придвинулась эмалированная кружка с холодной водой, но она все не отрывала взгляда от завораживающей тени. Тогда и он, расплескивая воду, повернулся к окну. Озабоченный, даже перепуганный. И вдруг широко улыбнулся, по-своему поняв ее взгляд.

— Ага, верно! Стоит, солнце загораживает, только стена от него гниет. Осенью срублю. Хороший хворост будет.

— Хворост? — не думая повторила Аквиле.

— Да, да. Осенью уж я его обуздаю, этот куст. На, возьми, свежая, холодная, прямо из колодца. Попои нашего ребеночка.

«Пей! Я пришел тебя напоить, женщина».

Она протянула руку и, не глядя на мужа, взяла кружку.

— Тебе нельзя квашеной капусты.

— Чего ты понимаешь…

Не глядя, она поставила кружку на пол и отвернулась. Но все равно видела его, как он стоит у кровати в одном исподнем, со спутанным чубом. Корявый, нескладный, рыжая шерсть на груди. Лицо в недельной щетине словно распухло — ржище, взошедшее после дождя. Она видела его, хотя лежала, крепко зажмурив глаза. Натянула одеяло на голову и все равно видела. Щетина росла, набухала, как мыльная пена в кадке со стиркой, захлестывала грудь, бурными колечками завивалась вокруг носа и загадочно поблескивающих щелочек глаз. «Пей! Я пришел напоить тебя, женщина…» Она не видела только суковатой яблоневой палки, но слышала, как она угрожающе стучит по твердой земле.

Он ушел. «Сегодня ячмень посею», — услышала она вместо прощания, и эта забота крестьянина, напомнившая ей о веселой зелени посевов, как будто рассеяла призрачные ночные тени. Но когда он вернулся, приведя из имения пленного, на нее снова навалился кошмар. Мужчины топтались на кухне, звякала посуда, скрипела дверка буфета, но Аквиле не испытывала того сладостного чувства, которое охватывало ее ранним утром, когда она лениво ворочалась в теплой постели. Ей было противно; как будто она сидела теперь напротив него (на месте Ивана) и видела, как тяжелые, угловатые челюсти безучастно перемалывают пищу, а вытянутые под столом босые ноги с порыжевшими от навоза пальцами трутся друг о дружку, словно два шелудивых поросенка.

«Не дороже ли купила, чем продала, женщина?»

Она заткнула пальцами уши, но этот проклятый голос сидел где-то внутри. «Вставать! Вставать!» Спустила ноги с кровати. У амбара фыркала запряженная лошадь. «Иван, сюда!» — кричал Кяршис. «Иду, иду, хозяин». Телега, громыхая, выкатила со двора, провожаемая рычанием пса, который все еще не желал признать Ивана за домочадца.

Управившись по хозяйству, понесла мужчинам полдник. Участок Нямунисов был далеко, за дорогой, как у многих малоземельных мужиков Лауксодиса, которых крепкие хозяева спихнули подальше от деревни. Идти не хотелось, просто ужас. Да еще на землю Нямунисов! Послала бы Юлите, но та, такая смелая, порой даже нагловатая дома, за ворота боялась одна шагу ступить.

Больше она не спорила с мужем, но поняла, что никогда не простит ему сделки с волостным старшиной. Она сгорала от стыда. Как будто раздела мертвеца и, перелицевав, носила одежду с него. «Добрый день, Аквиле. Подкрепление мужу несешь?», «Уже с полдником, Кяршене? Смотри не перекорми своего Пеле». Встречные говорили вроде любезно, вроде без колкостей, но ее не покидало ощущение, что, отвернувшись, они насмешливо хихикают, злословят. И от этого у нее горели уши, а когда она вступила на участок Нямунисов, земля обжигала ноги. Она брела по узкой тропке, пугливо озиралась и ни кудрявый ржаной росток, ни сочные кустики клевера не веселили взгляда. Обрадовалась, добравшись наконец до телеги, занявшей всю дорожку, забралась на нее, села на охапку клевера (полдник для савраса) и принялась ждать мужчин. А они, заметив ее, уже шли с того конца загона: Иван быстро шагал рядом с пружинной бороной за саврасом, Кяршис, с лукошком на груди, обеими руками черпал из него зерно и бросал широкими взмахами рук, словно осенял землю крестным знамением. Рядом, отступя на полосу от сеятеля, семенил Путримасов Юозапелис с пучком соломы под мышкой, которой он помечал место, где падают последние зерна. Пока Иван выпряг лошадь и привязал к задку телеги, Кяршис довел полосу до дороги. Аквиле налила всем из горшка по глиняной миске свекольника, нарезала хлеба, а когда мужчины управились с супом, вынула из корзины завернутый в старенькое полотенце горшок с салом и масленку с накрошенным в сметану луком.

Мальчик Черной Культи, схватив кусок сала, убежал: его занимало чибисово гнездо, на которое Кяршис наткнулся, когда первый раз боронил вспаханное поле, и пометил лозой, чтоб не растоптать, пока не вылупятся птенцы.