Йонас Авижюс - Потерянный кров

— Какой туман! — кричит он: так хочется услышать в ответ живой голос. — Совсем как осенью.

Но ответа нет. Обернувшись, он смотрит на ватную стену. Пусто за ней и уныло. Ждет, пока не приблизятся ее шаги. Их не слышно.

— Милда!

Тишина.

Он стоит, ждет, а сердце бьется все сильней. Потом вскакивает на велосипед и мчится обратно. Пролетает проселок, по которому только что выбрался на большак. Дальше заброшенный сеновал — место их встреч, вывороченный бурей тополь у дороги.

— Милда! Милда!

Наконец-то! Подъезжает к ней, стаскивает с велосипеда.

— Уйди… Не трогай!

— Малютка, сумасшедшая моя малышка…

— Поэт! Благородные мысли, возвышенные образы… Все вы, мужчины, становитесь заурядными самцами, тронь только вашу собственность.

Он поднимает ее на руки, легкую, как ребенка, всхлипывающую, но послушную. Он снова не один в Арктике белого тумана.

— Ну, перестань! Успокойся! Прости меня, Милду-же… Пойми: ведь не люби я тебя…

— Вот-вот, не люби я тебя, ты бы в жизни не услышал того, что рассказала, и через несколько дней мы бы жили у твоего отца.

— Я понимаю, моя крошка. Никогда так хорошо не понимал, как сейчас.

— Я всегда довольно строго судила женщин, торгующих своим телом…

— Ну, хватит! Забудем! — Сжимает ее в объятьях. — Ты жертвовала собой… ради другого. Бессмысленно, конечно, но важен не результат, а намерение.

— Нет, нет! Я сделала это ради себя, только ради себя, Гедмис. Я думала, он еще не замарал рук. Мне не хотелось быть женой палача.

— Смотри-ка, ты состоишь из одних только слабостей. Никогда не знаешь заранее, что тебе стрельнет в голову. Тебя надо держать в узде, змееныш ты мой. Или отпустить. Да, лучше бы отпустить насовсем. Но что поделать, если не получается? — Он невесело рассмеялся и, поставив ее наземь, согрел остывшие губы долгим поцелуем.

Гедиминас стоит, опустив простоволосую голову. Мухи облепили губы мертвого. Иссиня-желтое лицо отвратительно раздуто. А был ведь красивый парень. Веселый, приветливый, он чертовски хотел жить. «Хоть бы челюсть платком подвязали». Но такое ли нынче время? Вот уже подкатила телега; двое полицейских зашвыривают Василя на повозку, как бревно. Трое мужиков с заступами топают за телегой: зароют на Французской горке.

Люди расходятся, обсуждая происшествие. Удавили. Не иначе как свои. Видно, не хотел в лес податься. И попутал же их бес сыграть такую шутку! Ночного сторожа связали, помещичий погреб очистили — сало и окорока от целой свиньи унесли. Ну его к лешему, этого помещика. Хуже то, что в косовицу деревня осталась без рабочих рук. Те, кто пленных не держал, потешаются: дареная лошадь до поры до времени тянет. Но все мрачнеют, вспоминая, как всполошился староста Кучкайлис.

Рано утром, едва стало известно, что батрацкие опустели, Кучкайлис бросился в Краштупенай. Прикатил грузовик с власовцами, тремя полицейскими и немецким офицером. Окружили деревню, обыскали избы. А начальники в это время сидели в поместье, у господина фон Дизе. Завтракали, совещались. Потом отобедали и снова совещались. Вызвали Кучкайлиса. А Василь все валялся на траве у батрацких.

Кучкайлис вышел от господина фон Дизе весь потный от страха, белый, как стена, — хоть на кресте распинай. Он носился по деревне, как угорелый, и в каждой избе твердил одно и то же. («Да, да, еще не знаем, чем это все обернется. Пуплесиса уже забрали, увезли в Краштупенай: головой, видишь — нет, отвечал за пленных, да и вообще темная личность, старостой был при русской власти. Немец, видишь — нет, дотошный в таких делах, айн момент — и капут».) И пошли визжать свиньи во всех дворах. У гумен загорелись костры из соломы, деревня поголубела, запахла паленым. Бабы выдирали еще теплые внутренности, мужики разрубали топорами туши пополам и, посыпав солью, волокли к большаку. А власовцы да полицейские под бдительным оком немца в фуражке с высокой тульей кидали эти половинки на грузовик, складывали в аккуратные штабеля. Проехались по деревне и набили машину доверху, словно сарай дровами. Не было в этой поленнице только помещичьей свиньи, ну, и господин Кучкайлис, само собой, свою не заколол.

Пропади они пропадом! Мало им убоины, еще соль, которой в военное время и не достать, на них расходуй… Деревню лихорадило, но все утешали себя: может, откупились свиньями, не потребуют людских голов. И диву давались, что так быстро управились. Всего два часа назад хрюкал в хлеву поросенок — и вот уже торчит подпаленный, скрученный в бублик хвостик из-за борта грузовика. Укатили, матерясь, подмигивая девушкам, а немец в высокой, фуражке сидел в кабине, рядом с шофером, и, мечтательно улыбаясь, уже укладывал мысленно в посылку для своей фрау розовый литовский окорок. Остались только выгоревшие пятна на траве у гумен, трое полицейских да мертвый Василь. Но вот и его швырнули на телегу.

Гедиминас идет следом. Единственный провожающий. Вдова Гаудримаса, зазноба Василя, пришла, покрутилась и исчезла. Маруся пришла бы, проводила. Но Маруси нет — полиция увезла ее вместе с Пуплесисом. На полпути телегу догнали Культя и двое подростков. Полицейский ухмыляется: может, псалом затянем, мужики? Гедиминас иронически смотрит на него. («Ты не думаешь, приятель, что и тебя могут так повезти?») «Опять остались мы с отцом вдвоем, — раздумывает он и горько улыбается. — Самое время привести хозяйку». Смотрит на Василя, а видит на телеге Милду. Стряхивает это наваждение, выдирает, как клеща, но все равно остается холодок подавленного страха. И дурное предчувствие голодным волком бродит вокруг. Нет, нельзя было с ней соглашаться. Но она не пожелала поступиться своим достоинством. «Мы не воры, не преступники, Гедмис, мы защищаем свое право на счастье. Надо начистоту объясниться с Адомасом». Поймет ли тот?

…Опустили Василя в яму… Никакого гроба, закопать, как собаку! — так приказало начальство. Но когда мужики, вынув из телеги доску, накрыли ею покойника, насыпали могильный холмик и черенком лопаты выдавили на нем крест, полицейские не сказали ни слова. Молча уселись на телегу и с грохотом съехали с пригорка. «На необитаемый остров…» Ха! Похоже, недалек тот час, когда можно будет сказать «деревня мертвецов». Первого уже закопали. Он слышит, как шагает рядом Черная Культя. Что-то бормочет, но Гедиминас не сразу улавливает смысл. Словно в поисках этого смысла, он смотрит на его потрескавшиеся, неизвестно когда чищенные башмаки, на обтрепанные штанины, которые подметают землю. Потом взгляд останавливается на рубахе Культи. Грязная, мятая. Наверное, не видала мыла и утюга с того дня, как забрали его жену. Хотел было отругать — как можно так опуститься! — но Культя не намерен слушать упреки.