Йонас Авижюс - Потерянный кров

Их втолкнули через парадный вход. В гостиной было светло, как на банкете: горели все три люстры. У одной стены на стульях сидел господин фон Дизе с женой, у другой — батраки: четверо мужчин, два паренька и три девки. У двери, с автоматом наготове, стоял часовой в форме немецкого солдата.

Часовой вышел.

Тот, который все время командовал, сел за поставленный сбоку у двери стол, и Адомас оторопел, узнав Марюса Нямуниса. Он был в коротком полушубке со знаками различия немецкого офицера; серые форменные галифе заправлены в мягкие хромовые сапоги, на голове — фуражка с высокой тульей, с орлом и свастикой, на широком кожаном ремне с портупеей — пистолет. Остальные двое — Фрейдке и незнакомый, щуплый, белобрысый парень — были в пилотках, в длинных немецких шинелях, опоясанных ремнями, за которыми торчало по нескольку гранат.

Фрейдке с белобрысым вытолкнули захваченных на середину зала, выстроив в таком порядке: Адомас — Кучкайлис — полицейский.

— Значит, встретились-таки? — сказал Марюс, переводя обжигающий взгляд с одного на другого. — А может, мы ошиблись? Может, вы не те, по ком мы давно скучаем! Адомас Вайнорас!

Адомас ничего не ответил.

— Со страху язык проглотил? Кучкайлис!

Староста издал непонятный звук, словно поднимал тяжесть. Он едва держался на ногах.

— А ты кто такой? — спросил Марюс у полицейского.

Тот промямлил свою фамилию.

— Давно им прислуживаешь, Руткус?

— С прошлой осени.

— Много невинных людей убил?

— Не довелось, господин… товарищ… Вот обыски так делал. Спекулянтов забирали… Служба такая…

— Значит, паинька. А не помогал вылавливать летом мужчин для вермахта?

Полицейский молчал, опустив голову.

— Видишь, все знаем не хуже тебя самого. Нехорошо обманывать.

— Если так, то должны бы знать, что Руткус с вечера предупредил деревню про облаву, — отозвался один из батраков.

— Зря языком мелешь, парень, — поплатишься, когда уйдем.

— А кто говорит, что я останусь? — бойко ответил батрак.

Партизаны переглянулись и обменялись улыбками.

— Садись. — Марюс махнул рукой полицейскому, указав на стул рядом с Петером фон Дизе и его женой. — Мы и без советчиков все знаем, что у вас тут делается. Например, об этом вот немце-колонисте из Восточной Пруссии. Надо бы вздернуть его — воздух бы очистился, но надеюсь, после нашего визита господин Дизе затоскует по родине и вернется восвояси. А тебе, Руткус, полезно бы бросить службу, иначе не могу обещать, что в другой раз мы тебя снова помилуем.

— Они нас уничтожают, а мы их милуем… — буркнул Фрейдке.

— Предатели! Расстрелять всех! — по-русски крикнул белобрысый.

— Мы защитники законного строя, не бандиты. — Марюс вытащил из планшетки сложенный вдвое листок бумаги и встал. — Могли просто уничтожить вас на дороге, но для убийц такая смерть слишком хороша. Кроме того, она не соответствовала бы приговору партизанского суда, так как оба вы приговорены к смерти через повешение.

Из горла Кучкайлиса вырвался хрип, он заикал. Голова тряслась, как у припадочного, по подбородку текли слюни.

Адомас с омерзением отодвинулся. В ушах звенело, но рассудок был трезв, чувства обострились, словно целую неделю не брал в рот спиртного. Он видел белый прямоугольник бумаги в руках Марюса, двоих с автоматами наготове, разглядел даже шрам на шее у белобрысого и почему-то подумал, что грудь у него наверняка синеватая, как у мертвеца, а на каждой руке вытатуировано по черепу со скрещенными костями. «За пособничество немцам… убийство советских граждан… приговорить…»

— Я не расстреливал… видишь — нет, не убивал людей! — взвизгнул Кучкайлис. — Нет свидетелей… Неправда!

— Он забыл, выродок, что евреи тоже люди, — прошипел Фрейдке.

— Сколько немцы тебе заплатили, Кучкайлис, за моих родителей и мальчика Бергмана? — сурово спросил Марюс.

Кучкайлис рухнул на колени.

— Я не думал… не хотел… Такой приказ властей, видишь — нет, вышел, — скулил он, как собачонка. — Будь человеком, Фрейдке, и вы, госпо… товарищ Нямунис… Помилуйте…

— Какой хороший, видишь — нет, стал, — ухмыльнулся Фрейдке, подражая Кучкайлису. — Видишь — нет, приказали ему выведать, кто евреев прячет, он пронюхал — и айн момент в гестапо. Работа такая, что ж тут плохого, смешно.

— Нет-нет, не в гестапо, — ожил Кучкайлис. — Не немцам. В полицию сооб… сооб… Вот ему, Вайнорасу. — Повернул перекошенное лицо к Адомасу, потянулся к нему рукой, которая прыгала, словно посох слепца, нащупывающий дорогу: — Это он… он… Его вешайте!

Адомас отвернулся — его подташнивало. Взгляд на миг задержался у стены, где сидел полицейский с господами Дизе. Все трое оцепенели, склонив головы набок, словно каждый висел на невидимой веревке.

— В петлю этого гада! — приказал Марюс.

Пока Фрейдке с белобрысым добежали до Кучкайлиса, тот успел брякнуться на пол и уже полз к столу.

— Помилуйте… Помилуйте… Товарищ Нямунис… Бергман… Магарыч вместе пили… Помилуйте… — лепетал он, обняв ноги Фрейдке.

Белобрысый ударил его прикладом автомата по рукам, но это не помогло, пнул ногой в бок, и только тогда Фрейдке высвободился из объятий старосты.

Партизаны, схватив Кучкайлиса под мышки, потащили волоком, как мешок, в конец зала, к первой люстре, с которой уже свисала веревка.

— Стул! — по-русски крикнул белобрысый.

Громыхнул по полу стул, который кто-то толкнул от стены. Топот ног, ругань, какой-то звериный рык.

— Вот падаль! Облевался…

— По морде сукина сына! — Это белобрысый.

Прозвенела пощечина. Вторая. Третья.

— Будьте любезны заглянуть в свое будущее, господин начальник полиции, — сказал Марюс.

Адомас не шевельнулся.

Подошел Фрейдке и, взяв за плечи, повернул его лицом к люстре.

Кучкайлис стоял на стуле со связанными руками и петлей на шее. Лицо заплыло, отупело, крохотные глазки куда-то спрятались. Лацканы пиджака и паркет вокруг стула загажены; мутило от омерзительного запаха.

Марюс издали махнул рукой.

Белобрысый потянул на себя стул, и Кучкайлис с каким-то странным хрустом повис в воздухе. Повернулся одним, потом другим боком (люстра подозрительно раскачивалась над поникшей головой), наконец показал Адомасу спину, словно стесняясь своей позорной смерти, и так и остался висеть.

Адомас отвернулся. «Околел, как последняя скотина, — мелькнула мысль. — Не сумел умереть человеком». Поднял голову, с вызовом оглядел зал. Господа Дизе и полицейский сидели в прежних позах — напрягая шеи, как на виселице, отвернувшись к двери. Батраки кто перешептывался, кто, сгорбившись, уставился в паркет, но никто не смотрел на повешенного. Адомас только теперь заметил, что среди них нет Миграты, и ему стало легче на душе. «Все, что мне осталось, — это умереть мужчиной».