Сергей Крутилин - Липяги

Теперь вот она и Авдакею подвела к этой самой картинке: помолись, мол. И Евдокия Ильинична, ничего не подозревая, распушила поневу, замахала рукой, крестясь и делая поклоны картинке. Губы ее зашевелились: старуха шептала молитву.

Судя по выражению лица тетушки, иконка ей понравилась. Понравилась ей красивая женщина, держащая на руках младенца. Она, Авдакея, тринадцать их родила. И не с поклоном, не с улыбкой на устах каждый раз встречал ее Иван. Случалось, когда повивалка приводила роженицу из бани, Иван чернее тучи встречал жену на пороге: «Опять девку принесла?!»

Кланялась тетушка, шептала молитву, а надменная мадонна лукаво улыбалась, видя такое к себе почтение. Нельзя было не улыбнуться, глядя на глубокомысленное и аскетически подобострастное выражение лица тетушки.

Улыбалась мадонна, а заодно с нею улыбался и я.

— Что ж ты, Палага, окладок-то не схлопочешь? — проговорила Евдокия Ильинична, намолившись. — Уж больно богородица-то красива! Отродясь такой не видывала. Старую где выторговала или из штудентов кто написал?

Мать не знала, старинная эта картинка или теперь писанная. И она, верная ветхозаветной мудрости: молчание — золото, промолчала. Только вздохнула с этаким глубоким смыслом.

— Сичас и новые мастера пишут больно хорошо! — продолжала тетушка, присаживаясь к столу. — Намеднись ездила я в Александрово, к куме. Видала у нее образок. Богородица, наша заступница. Ну как есть живая! Два штудента из Рязани писали. Дешево за работу брали — по десятку яиц. И оклады сами сделали. Великие мастера! Не знала, а то себе бы заказала… Ну и мастера! — не унималась тетушка.

— Но все же не лучше этого, — указал я на «Мадонну».

— Не знаю, — уклончиво отвечала тетушка. — И этот образок хорош, а на тех — ну, прямо словно молоком лик умытый…

Я сказал, что лучше этого художника никто не писал. Тетушка возразила. Она, мол, за свою жизнь много разных икон видала! И в Питере была, и в Киевской лавре, и в соборе Успенья… Оклады по пуду золота видала, а тут — «лучше никто не писал»!

Тогда я и рассказал, что это за картина такая. Открыл тетушке, какому богу она молилась.

Все растолковал ей: и про время, в которое писал Рафаэль, и про католицизм. Мать очень испугалась, замотала головой, чтобы я замолчал, но тетушка все уже поняла. Она вскочила из-за стола да как закричит на мать:

— Не нашенскому богу молишься! Сама клятвоотступницей на старости лет стала и меня, дуру, в тяжкий грех ввела!

Мать нисколько не обиделась. Сказала спокойно:

— Бог — это не икона. Бог — он в душе человека должон быть.

— Знать, ты и в Священном писании разуверилась? — не могла успокоиться тетушка.

— Оно и в Писании так сказано: «Тогда открылись у них глаза, и они узнали его, но он стал невидим для них», — прочитала мать нараспев.

— Невидим, однако благо людям делал!

— Было время… Но только кто ж о том знает.

В глазах Авдакеи я заметил испуг.

— Ты что ж, Палага, — тихо проговорила она, — совсем отступилась от нашего бога-то?!

Мать не отозвалась. Занялась чаем.

Чай — первое дело при встрече бабьей родни. Это все равно как у мужиков водка: без поллитровки — какой же разговор! Так у баб чай.

В прежнее время, явись к нам такой редкий гость, как тетушка Авдакея, мать поставила бы самовар. Углей горячих насыпала бы в него из печки, глядишь, через четверть часа самовар готов. Его водрузили бы на стол, мать перетерла бы чашки и блюдца чистым ручником, и сестры сели бы одна против другой и попивали бы чай вприкуску, и говорили бы о том о сем, и в их размеренный говор вплетал бы свое мурлыканье разогретый самовар.

Теперь иное дело. Теперь самовары вышли из моды. Некогда с ними возиться. В старой избе еще ставили кое-когда. Но старший брат Федор нашел ему иное применение. В палисаднике перед новым станционным домом он вкопал дубовый столб, а к этому столбу привинтил болтами наш медный, со всеми медалями на боку, тульский самовар. Летним утром Федор наливает в самовар ведро воды и моется под краном, фыркая от удовольствия. Неизменный свидетель всех наших семейных торжеств, самовар стал на старости лет рукомойником. Видно, таков уж удел всего, что переживает свой век.

Теперь в моде чайники. Чайник, он, может, не столь поэтичен, зато удобен. Не успела мать поставить на стол посуду да кое-какое угощение, а уж чайник загремел крышкой: готов, закипел, значит.

Мать разлила чай и села за стол напротив Авдакеи. Я тоже пристроился сбочку.

Отпив один-другой глоток чая, мать отставила блюдце и заговорила:

— Вот ты спрашиваешь, отступилась ли я от бога? А я и сама не знаю… — Она вздохнула. — Молодой глупая была — верила. И то, как не верить? У дьячка училась-то. Втолковал Священное писание. Окромя Евангелия, ничего до самого замужества и читать-то не умела. А потом, как пожила, так уж…

— Иные, знать, книжки начала читать?

Авдакея искоса из-под припухлых бровей посмотрела на младшую сестру. Мать не отвела своих глаз от ее взгляда.

Авдакея сидела за столом свободно; в одной руке она держала блюдце с чаем, в другой — белый, городской выпечки сухарь. Она откусывала жесткий сухарь, не размачивая его в чае, и, аппетитно похрустывая, ела. Несмотря на возраст, у тетушки Авдакеи все зубы были целы. Она ни разу за всю свою жизнь ни на какую боль не жаловалась и по врачам не ходила. У матери же зубы повываливались очень рано, и теперь она, прежде чем откусить сухарь, подолгу размачивала его в блюдце. Ожидая, пока сухарь размокнет, мать говорила:

— Не из-за книжек я в боге разуверилась. Из жизни самой знаю: был бы бог — не допустил бы он этого…

— Что, или плохо жила?

— На свою жизнь не жалуюсь. Детей всех до дела довела. Не о том речь: будь он, господь бог, он над собой глумленья не допустил бы.

Авдакея отставила блюдце — слова матери задели ее.

— Это кто ж над ним глумится-то? — спросила тетушка.

— Да в первую очередь служители церкви. Вспомни-ка нашего рыжего попа… С него-то у меня это неверие и началось…

Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. При одном упоминании о рыжем попе все липяговцы непременно улыбаются. И мать сказала и заулыбалась. И я. Даже по аскетически замкнутому лицу тетушки пробежала улыбка.

Я уже рассказывал о нашем липяговском попе, отце Александре. Это был интеллигентный поп. Он и «кусочков» не брал, и на поминках не упивался. В крутую пору, когда начали организовывать колхозы, его арестовали. Но просидел он недолго. Ранней весной он вернулся в свое разоренное гнездовье, продал половину дома и стал потихоньку доживать свой век. От сана и службы отец Александр отказался. Целый год, а то и более службы в нашей церкви не было. Потом нашлись ходоки, вроде деда Поликарпа, бывшего церковного старосты. Съездили к митрополиту, туда-сюда, похлопотали.