Юрий Лаптев - Следствие не закончено

И действительно — в каких только воздушных передрягах не побывал за годы войны майор Буштуев. И — хоть бы царапина!

Однако на этот раз и ему — прославленному воздушному богатырю — изменило боевое счастье: прямым попаданием осколочного снаряда была пробита и изрешечена плоскость, разрушен правый средний мотор, и, что окончательно решило судьбу бомбардировщика, вспыхнуло хлынувшее из пробитого бака горючее.

Из одиннадцати человек экипажа на запрос командира корабля не отозвались двое: борттехник Филипп Горбань и правый подшассийный стрелок Яков Туликов, рядом с кабиной которого разорвался снаряд. «Яшка-баламут» принял мгновенную смерть, а тяжело раненный Горбань в полубеспамятстве сорвал с себя кислородную маску, что на такой высоте равносильно самоубийству.

Несмотря на отчаянные усилия, сбить огонь не удалось, и вскоре последовал приказ командира:

«Экипажу разобрать НЗ и покинуть самолет!»

Вот и все. В целом история для того времени довольно обычная: война!

А необычным в этом боевом эпизоде и тогда многим показалось то, что произошло с воздушным стрелком, сержантом Иваном Григорьевичем Дерюгиным.

Утром этого столь памятного для него дня Дерюгин был вызван в политотдел авиадивизии дальнего действия, где начальник политотдела полковник Сапаров вручил ему партийный билет.

И хотя вручение происходило в будничной обстановке, сержанту все происходящее показалось не только весьма значительным, но и торжественным. Крепко врезались в память и слова начальника политотдела.

— Ну, Иван Григорьевич, теперь твоя жизнь принадлежит не только тебе, но и партии! — сказал Сапаров, и то, что подполковник впервые обратился к Дерюгину на «ты», причем не снисходя, а как равный к равному, сержанта тронуло, как отцовская ласка. — А эту книжечку, Иван Григорьевич, береги пуще глаза! Помни: если утеряешь свой партбилет или замараешь его недостойным поведением — опорочишь этим звание коммуниста. Самое высокое звание на земле!

Разобраться — так ничего необычного не сказал Дерюгину полковник. Больше того: двум присутствовавшим в комнате политотдельцам уже много раз приходилось выслушивать подобные слова. Но одно дело — при сем присутствовать и выслушивать со стороны, и совсем, совсем другое, когда слова «Самое высокое звание на земле!» касаются непосредственно тебя и ответили, может быть, самым чистым и сокровенным твоим помыслам.

Так что не было ничего удивительного в том, что этот и без того блестящий и звенящий капелью денек наступающей бурно, в ногу с советскими войсками весны сержанта Дерюгина просто ослепил своей солнечностью.

И даже неказистая галка, одиноко восседающая на самой макушке небольшой взъерошенной сосенки, сейчас показалась Ивану Григорьевичу чуть ли не жар-птицей.

Глядел бы да радовался!

— Почему не приветствуете, сержант? — окликнул Дерюгина проходящий мимо начштаба полка.

— Виноват, товарищ капитан!

— Наличный состав ворон никак не сосчитаете?

— Виноват… Партийный билет мне сегодня вручили… — Дерюгин торопясь сунул руку за борт дубленки и достал красную книжечку.

— А-а… Понятно. — Сухое, бровастое лицо капитана подобрело. — В таком случае разрешите поздравить вас, товарищ Дерюгин. Как говорится, от всей души!

Капитан подошел к сержанту и, с трудом стянув с правой руки тугую кожаную перчатку, крепко пожал руку Дерюгину.

Потом поздравляли — шумно, сердечно, с охлопыванием — друзья-товарищи, воздушные стрелки и технари. А «обмыть идеологически оперившегося Ванька́», как выразился все тот же Яшка Туликов — эх, и язык занозистый был у парня! — ребята сговорились ночью, сразу после возвращения с боевого задания.

И вот…

Нет веселого баламута Яшки Туликова! И Горбань погиб — неторопливый, старательный хлопец с Черниговщины. А другие друзья по эскадрилье, может быть, и поднимут стаканчик за Дерюгина — наверняка поднимут! — но только уже не с поздравлением, а с пожеланием, как в комсомольской песне, — «Если смерти, то мгновенной…».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь. Тишина — сырая, стылая. Овраг, заросший но склонам неряшливым кустарником. Внизу беспокойно шумит мутный ноток сбегающих с полей подснежных вод, а вверху на холодном небе слеповато помаргивают звезды. Неприютно-чужой стала для Ванюшки Дерюгина вот эта земля, похожая на родную, тульскую. А тут еще мысли угнетающие: Дерюгин никак не мог сообразить, почему он поторопился покинуть самолет. Испугался пожара?.. Но ведь корабль еще не потерял управления, и Буштуев, стремясь уйти подальше из опасной зоны, вел его со скольжением влево, сбивая пламя и не давая пожару распространиться на центроплан. Да, можно было подождать еще минуток десять, всё приземлился бы поближе к дому. А может быть, и через линию фронта перетянул бы бомбардировщик; были и такие случаи…

«Эх, Иван, Иван, смалодушничал! А еще…»

Дерюгин даже содрогнулся, настолько испугала его впервые пришедшая в голову мысль: «Партбилет!..» Ведь он обязан был сдать его перед вылетом замполиту или старшине. Не знал?.. Знал! Не раз, а много раз всему летному составу эскадрильи зачитывали приказ, категорически запрещающий при полетах на территорию противника иметь при себе военные, партийные и комсомольские документы. А на политзанятиях приводили и примеры — к чему может привести такая оплошность. И начальник политотдела сегодня… «Пуще глазу, говорит, береги!»

Сержанта охватило горестное оцепенение. Трудно сказать, сколько времени просидел он на склоне оврага, ссутулившись и прижав правую руку к тому месту, где под летным комбинезоном и меховой безрукавкой, в кармане старенькой гимнастерки, зашпиленном для верности булавкой, пока что сохранялся его партбилет.

Конечно, и в дальнейшем этот документ в чужие руки не попадет — что бы ни случилось! Но…

Дерюгин зябко передернул плечами, огляделся, прислушался.

Издалека донесся собачий лай; сначала встревоженно затявкала, по-видимому, мелкая и вздорная собачонка, затем лениво и басовито отозвалась другая.

Починок Скорбящино, вблизи которого приземлился воздушный стрелок Иван Дерюгин, расположился на взгорье, которое крутой излучиной обегала река Красавка. Правда, Красавку можно было назвать рекой только в весеннюю пору, когда талые воды заполняли старицу до краев, а если зима задавалась снежная, а потайка дружная, то и по всей левобережной низине речка разливалась. Но уже в середине лета русло Красавки в этих местах превращалось в глубокий овраг, по дну которого тянулись камышистые болотца, кое-где поблескивали бочажки да струился журчливый ручей. И даже в Надюшкином омуте против починка летом барахтались только ребятишки да утиные выводки.