Юрий Лаптев - Следствие не закончено

Снова заревели моторы, снова все мягче стала ощущаться пробегавшая под колесами взлетная полоса, потом мы почувствовали, как оторвался от земли хвост, и наконец…

— Летим!

Это короткое слово, как вздох облегчения, вырвалось сразу из многих уст.

В кабине стало светлее. И лица у всех просветлели.

— Молодец пилот! Толково вираж закладывает! — удовлетворенно пробасил неподалеку от меня раненый командир, пожилой, уже грузный мужчина с перебинтованной головой и правой рукой, покоящейся в лубке. Только к концу полета мы узнали, что это был один из первых организаторов обороны Ленинграда — полковник Николай Николаевич Дмитриев.

— Что вы говорите, неужели вираж? — обрадованно и подобострастно переспросила я.

Однако трудные переживания наши не закончились; самолет должен был пересечь зону, над которой в воздухе разбойничали «мистеры», как советские летчики в годы войны называли «мессершмитты». И хотя наш бомбардировщик был неплохо вооружен, летчики предпочли увести свой корабль в облака — «от греха подальше», как объяснил нам все тот же всеведущий полковник Дмитриев.

В самолете снова стало сумеречно, запахло погребной сыростью. Мимо узких иллюминаторов потянулась серая клубящаяся пелена.

Потом в слитный, закладывающий уши, как ватой, шум четырех моторов начали просачиваться какие-то непонятные нам, но тревожащие звуки, а по всему громадному корпусу корабля словно судорожная дрожь стала пробегать временами.

— Ну что ж, этого надо было ожидать, — сказал полковник Дмитриев, даже не сказал, а недовольно пробурчал себе под нос. Но все-таки кое-кто услышал.

— Что такое?

— Плохо. Обледенение, — ответил за полковника другой, тоже раненый командир и зевнул устало и досадливо.

Обледенение!

Хотя не все мы понимали истинное значение этого слова, но почти каждый не на шутку встревожился.

Машина начала быстро терять высоту: это мы поняли потому, что возникло особое, не свойственное человеку на земле ощущение невесомости своего тела. Затем те, кто находился около иллюминаторов, увидели, что бомбардировщик вырвался наконец из стылой мути облаков и пошел низко-низко над лесом — того гляди, зацепится за вершину одной из вековых сосен, тут и там раскинувших свои игольчатые кроны над облысевшим лиственным разнолесьем.

В довершение всего еще началась болтанка. Какой это ужас! Я не знаю, сколько длился полет, но мне он показался нескончаемым.

Впрочем, даже сам командир корабля признался тогда встретившему самолет на тыловом аэродроме комиссару эскадрильи:

— Ну, Никандр Иванович, в такую погоду пусть галки летают. Или, от силы, «удвашки». А на этих гробах, — он презрительно оглядел свой как бы обтекающий струйками пота самолет и сделал неожиданный вывод, — только на Берлин ходить!

И лицо летчика было усталое и злое. А когда он стянул с головы кожаный шлем, я увидела, что волосы у него взмокли и косячком налипли на лоб.

Если бы он знал, Андрей Половодов, как в ту минуту мне захотелось подбежать к нему и сказать… нет, не сказать, а снова опуститься перед ним на колени и поцеловать его руку!

И я даже испугалась, когда услышала такие слова комиссара эскадрильи:

— Берлин от нас никуда не денется! А сейчас, милочек, тебе все-таки еще придется сходить.

— Куда?

— Туда же. Члена Военного совета надо срочно в Ленинград переправить, писателей двух — Толстого и Фадеева — и еще… словом, нужных людей. Обожди — все знаю!.. Но — приказ самого! А Пахомову сегодня утром руку повредило осколком. Как назло!

У Половодова раздраженно задергалась левая бровь, затем на короткое время безвольно поникла голова и словно очень тяжелыми стали руки.

— Кроме тебя, Андрей Николаевич, некому. Сам должен понимать, — сказал комиссар, и хотя я не видела его лица, по голосу почувствовала нелегкое состояние этого человека. — Если разрешишь, я тоже с тобой пойду, вторым, вместо Степикова. Он что-то… заскучал.

— Когда вылетать? — спросил Половодов негромко, не поднимая головы.

— Это зависит от технарей. Как у них?

Прежде чем ответить, летчик снова натянул на потную голову шлем, зябко поежился. Потом отрапортовал сухо:

— А у них, как и у нас: кровь из носу — выполняй приказ!

Потом еще раз недружелюбно взглянул в лицо комиссара и вдруг неожиданно, как на ленинградском аэродроме, при взгляде на профессора, улыбнулся — простодушно и даже с неподходящей веселостью.

— В общем и целом, товарищ батальонный комиссар, скажи дяде из Военного совета и писателям своим знаменитым, чтобы к пятнадцати ноль-ноль собирали манатки и топали к машине. Воевать так воевать…

Тут летчик добавил, очевидно, для рифмы, несколько излишне крепких словечек, которые, впрочем, в тот момент ничуть не оскорбили моего слуха.

Я бы тогда простила Андрею Половодову любую грубость, больше того — если бы он обратился ко мне примерно с такими словами: «А ну, девушка, забирайся опять в самолет и полетишь со мной обратно в осажденный Ленинград!» — я ни секунды не колебалась бы.

Сейчас-то мне и самой это представляется… ну, наивным, что ли, но тогда…

В тот день мне показалось, что я полюбила летчика Андрея Половодова.

Полюбила навсегда и безраздельно!

И в тот же день он снова исчез из моей жизни. Но надолго остался в моей мечте!

Я потеряла Андрея, но нашла себя. Если женщина твердо поставит перед собой цель — стать достойной своего рыцаря, — она добьется этой цели! Любящая женщина способна на любой подвиг — это не слова!

Я не знала, где воюет мой герой, и даже не пыталась разыскивать его; все эти неимоверно долгие и тягостные годы я жила мечтой, как после победы мы встретимся — я обязательно разыщу летчика Половодова! Подойду, взгляну ему в глаза и скажу:

— Нет, я не истеричка, Андрей! Я тоже много сделала для победы над фашистами. Посмотри же на меня ласково, выслушай меня…

И вот, чтобы завоевать право высказать любимому такие слова, я делала действительно все, что было в моих силах. Днем работала как художник в авиационной газете, а почти все вечера проводила в подшефном госпитале; мы стирали там белье, мыли полы и окна, дежурили по ночам около тяжелораненых.

И тогда же я начала работу над «Портретом пилота». Работала рывками, в очень трудных и неблагоприятных условиях, часто сомневалась.

А сегодня, спустя пятнадцать лет…

Боже, как летит время! Я даже не сразу узнала в этом уже седеющем и потучневшем человеке героя моей мечты и моего первого большого произведения.

Очевидно, и Андрей Николаевич Половодов не догадался, что это он послужил прообразом летчика, стоящего под плоскостью своего самолета в затертом комбинезоне, с непокрытой головой, обвисшими руками и все-таки снова готового поднять свою тоже как бы усталую громадину в пасмурное небо. (Да, это очень трудное состояние человека мне передать удалось.)