Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

В жарко натопленном помещении станции Костя разыскал Павлова. Смущаясь перед бравым командующим за опоздание, протянул письмо Джангильдина.

Павлов, еще горячий после боя, в распахнутом бушлате, взял письмо, прочитал и рассмеялся молодо, задорно:

— Все разыграно как по нотам, товарищ адъютант! Можешь считать поручение выполненным. Тебе советую: в другой раз, орудуя прикладом, не горячись, не переламывайся вперед, чтобы устоять на ногах. А то всегда будешь пахать носом землю. — Он улыбнулся Косте почти нежно, но по плечу ударил тяжело: — Молодец, Туранин! Мы с тобой в атаке рядом оказались, и я видел, как ты действовал. Вот посмотри на своего крестника.

Петр Алексеевич Кобозев, тоже нараспашку стоявший посреди тесного помещения, махал зажатой в руке папахой, подзывая Костю к себе.

— Почему… крестника? — спросил Костя.

— Да не он крестник, а вот этот бородач: его ты крестил прикладом.

И только тогда Костя увидел подстриженного в кружок обрубом пожилого казака со связанными за спиной руками. Спутанные волосы его были в крови, кровь запеклась и на окладистой, вполгруди бороде.

— Командир сотни из Илекского городка, — отрекомендовал Павлов. — Поспешили они на помощь своим братцам оренбургским казакам, да поздновато спохватились. Много еще у вас войска снаряжается в поход?

Казак презрительно молчал, щуря пронзительные, злобно и молодо горевшие глаза, горбатый, покривленный в сторону нос придавал ему сходство с коршуном.

— Чего молчишь, дядя? — с легкой иронией спросил Кобозев.

— Я тебе скажу, племянничек: сроду мы с табашниками зазорну дружбу не важивали, а с вами, большевиками, у нас один разговор — шашка востра.

— Мы сами к вам с дружбой не напрашиваемся, — сказал Павлов строго. — Вы, царские прихвостни, только зря путаетесь поперек нашей дороги с атаманом Дутовым. Все равно раздавит вас колесо истории.

— Посмотрим, кто кого! — мрачно пригрозил казак, которого бесила молодость красного главкома. — Ты, матрос, сам путаешься поперек нашей пути. Мы свои земли, волю казачью, веру Христову отстаивам, а тебе у нас чего надобно? Зачем ты этих широкоштанных архаровцев к нам приволок? Толчитесь, бесы, да не в нашем лесе! Или вас завидки берут, на нашу жизню глядючи?

Допрос пленного грозил превратиться в дискуссию. Пользуясь передышкой, в маленькое, закопченное махрой, провонявшее керосином помещение станции набились озябшие красногвардейцы, и Павлову, как и Кобозеву, не хотелось, чтобы за контрреволюционером осталось последнее слово.

— Нам ваша жизнь позорной кажется, и завидовать вам мы не можем, — возразил Павлов. — О Христе толкуете, а живете по-волчьи. Не бог, а земля да скотина у вас самое главное, ради этого вы у царя опричниками были. А Ленин сказал: земля должна принадлежать всем трудящимся.

— Ле-енин! — перебил казак, лютуя и потому забыв об осторожности. — Зря гуторили, что все бешены давно перевешаны, самый-то вздорный остался.

— Ну, старик, раз ты такая зловредная контра, придется с тобой по-другому! Именем революции судить тебя будем.

Павлов с трудом подавил гнев и остановил красногвардейцев, готовых убить казачьего офицера.

«Вот гадюка, живучий какой! — подумал Костя. — Ведь я его со всей силой бил, а только вдавил в снег да раскровенил малость. Значит, это матросы на нас навалились…» Но, сколько он ни напрягал память, не мог вспомнить, как сам выбрался из сугроба.

— Теперь ты у нас герой, — серьезно объявил Кобозев. — Вот так все понемножку учимся воевать. Голова-то не болит?

— Нет! — Костя с простодушным удивлением посмотрел на него. — Чего ей болеть?

— Чего? — в глазах Кобозева засветились уже знакомые Косте искры смеха. — А шапка на тебе цела?

Костя схватился за голову: вместо его потертой шапки с красным бантом на нем, оказывается, была нахлобучена матросская ушанка.

— Это Сергей Дмитрия успел надеть, — сказал адъютант Павлова. — Он и казака уложил, который тебе отвесил за твоего крестника. На счастье плашмя отвесил, потому что его самого из седла высадили.

— Не помню я…

— Еще бы! Ты точно очумелый сидел в сугробе.

Час от часу не легче! Сидеть, словно заяц, в сугробе во время атаки. Позор! Гераське было бы простительно, а ему, старшему из детей Туранина, уже давно минуло шестнадцать.

— Ты что расстроился? — весело спросил Джангильдин.

— Хочу просить вас, чтобы я не просто бегал с записками. Не шнырял бы туда-сюда, а дайте мне настоящее, серьезное поручение.

— Разве мало шнырять под пулями? Это, друг Костя, совсем не просто! Я вот и рад бы, да не смогу теперь.

— Ну, пожалуйста! — с горячей мольбой настаивал Костя.

— Ладно. Много еще всего будет впереди.

Сырт, водораздел между реками Уралом и Самарой, далеко протянулся по Южному Приуралью. Сырт — по-киргизски «высокое место», хотя он не так уж и высок. По правобережью Урала отроги его круто обрывисты, там и красуются казачьи станицы, как бы нанизанные на линию тракта, по которому в давние времена проезжал в Оренбург Пушкин.

О путешествии Пушкина по Сырту Александр Коростелев знал не хуже Цвиллинга, но сейчас Сырт для него только название железнодорожной станции, крепко запомнившейся во время наступления в декабре. На этой станции работал телеграфист Васюта, «слухач», «драгоценный мальчик», как еще назвали его в штабе Кобозева, который пока был жив и здоров, о чем говорили его дела: именно на телеграфе две тысячи бойцов в отрядах, собранных Кобозевым, были приумножены в десять раз. Легенда о двадцатитысячном войске вызвала великую тревогу в стане Дутова.

Возле станции Сырт сильно укрепленные позиции дутовцев, туда же отступили уже потесненные красногвардейцами белоказаки. Поэтому бузулукские эшелоны подходили к Сырту осторожно, то и дело высылая разведчиков к передовой линии и в ближние тылы врага.

— Мороз проклятый жмет вовсю, да еще ветер северный, как ножом режет, — сетовал в штабном вагоне Цвиллинг.

Он уже осип от простуды, на обмороженных щеках темнеют пятна, похожие на ожоги, и забота старит лицо хмурью: мерзнут плохо одетые бойцы.

— Не спасают халаты, которые предназначались для бухарского эмира! Главное дело — обувь никудышная: валенки драные, лапти не греют.

— Мои ребята тоже пообморозились, — сказал Павлов.

Он сам ознобил руку, пролежав два часа в снегу под огнем казачьих пулеметов.

Коростелев, только что выпросивший для своего подразделения несколько пар валенок, сказал с сожалением:

— Писала мне сестра, чтобы я зашел в Бузулуке по одному адресу получить какую-то чудотворную мазь из гусиного сала. Я сдуру махнул рукой на это дело. Да и некогда было. А теперь как пригодилась бы!