Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Интересно, как они мыслят сочетать эти две стороны? — Цвиллинг обернулся к депутатам-большевикам, плотно обступившим вход в зал. — Пошли?..

Широко распахнув дверь, большевики ввалились дружной гурьбой, и Барановский, морщась от лютой досады, выслушал новый протест Александра Коростелева, заявившего, что большевистская фракция (сто человек), обсудив вопрос о посылке делегата на Парижскую конференцию, высказалась по этому вопросу отрицательно.

— Насчет принятого вами наказа Скобелеву возразить ничего нельзя: вторым пунктом вы сами совершенно зачеркнули первый, — подсыпал яду Цвиллинг.

— Я уже устал от ваших обструкций. Все собрание переутомилось… Поспорили, и хватит, пора и честь знать, — сказал Барановский, на самом деле устав от усилий казаться по-молодому бодрым и красивым.

— Вот я и говорю: вы переутомились и не заметили, как противоречиво звучат ваши постановления, — вежливо повторил Цвиллинг, отнюдь не вежливо глядя в упор на задрожавшие щечки председателя. — Но ведь мы здесь не в бирюльки играем, а должны выполнять волю избравшего нас народа, который не сделает нам скидки на усталость и прочие субъективные причины.

— Опять все спутали! — не выдержав, заорал депутат из Грачевки, ничего не поняв, кроме того, что в третьем часу ночи опять отодвинулась возможность блаженно расправить онемевшее тело и отправиться на отдых. — Будьте вы прокляты, антихристы! Чтоб вам провалиться!

Остальные депутаты тоже недовольно загудели.

Цвиллинг скользнул острым взглядом по широко раскрытому рту грачевца, по его жилетке, перечеркнутой над выпяченным животом золотой молнией часовой цепочки, и громко сказал:

— Если бы бог пастуха слушался, все бы коровы передохли!

Мгновенно наступило странное затишье, и вдруг хохот прокатился по рядам, и несколько минут все гоготали, наконец-то получив желанную разрядку после напряженного многочасового сидения.

— И у нас в Кардаиловской кажуть: коли б бох чередника слухав, уси корови б сдохли, — с удовольствием повторял, отирая слезу, выжатую смехом, важный с виду казак из левобережной уральской станицы.

— А теперь мы вам заявляем, что уходим от вас совсем, потому что позорить звание депутатов Совета больше не намерены! — объявил Александр Коростелев. — Дело идет к тому, что вы завтра Дутова к себе пригласите. Только доказывайте лучше свою любовь и преданность атаману по старинке — в городской думе. А Советы мы вам не уступим.

Каждую ночь теперь то у слесаря Константина Котова, то в землянке Ильи Заварухина собирались рабочие.

Жена Ильи — беленькая синеглазая Зина, с которой уже сошел летний загар, пуще всего заботилась о том, чтобы пятилетний сынишка Каська и трехлетняя Зойка не увидели хранившиеся в подполье разобранный пулемет, винтовки, наганы и охотничьи берданки — учебные пособия для красногвардейцев. Увидят — быть беде: не привяжешь болтливый детский язычок, а своим разумом еще не осилят ребятишки то, что могут погубить отца и дело, порученное ему партийным комитетом.

Вот и сегодня, когда стемнело, собрались у Ильи товарищи. Пришел и Харитон Наследов.

— У-у, какое кадило раздул богоданный атаман! Чуть не взбунтовались сегодня солдаты в казармах. Подтаскивает он отовсюду своих верных казачишек, а солдат, с которыми мы подружились, разоружает и гонит по домам. — Харитон встряхнул кепку, положил ее и ватник у порога на кучу одежды. На улице бушевала осенняя непогода, в рамы двух плотно завешенных изнутри окошек хлестал крупный дождь. — Погодка — вырви глаз, зато все стукачи сидят дома.

— Стукачей у атамана довольно, в любую погоду за нами следят. — Илья Заварухин накинул на дверь кованый крючок и вернулся к лампешке, светло горевшей на врытом в землю столе, вокруг которого тесно сидели железнодорожники.

Были тут и Лешка Хлуденев со старшим братом Кузьмой, и Федор Туранин — фронтовик-артиллерист, обучавший рабочих военному делу, пока втихомолку, теоретически: все приходилось объяснять по примитивным чертежам.

Народу набилось больше обычного, поэтому Зина поспешила пораньше уйти за положок, чтобы следить за ребятишками. Да и от тесноты забиралась она на койку.

Туранин толковал будущим артиллеристам об орудиях навесного и настильного огня, о прицелах, скоростях, траекториях полета снарядов, знакомил их с обязанностями орудийной прислуги. Впервые ему, не блиставшему грамотностью, пришлось заниматься преподаванием, и он обливался потом, вычерчивая на обрывках бумаги детали орудий. Карандаш в его грубых, узловатых пальцах выглядел соломинкой. Куда легче было махать молотом в жарком цехе, да и на фронте он нянчил тяжеленные снаряды с большей ловкостью. Хрупкий карандаш то и дело ломался.

У Ильи Заварухина, обучавшего другую группу обращаться с винтовкой и станковым пулеметом, дело шло куда веселее, потому что его ученики могли тут же ознакомиться с оружием. Недостатки обоих инструкторов и теснота возмещались жадным вниманием слушателей.

— Пушка, стало быть, предназначена для стрельбы по наземным, морским и воздушным целям при больших дальностях, — отвечал Харитон, уже зазубрив урок. — Поэтому у ней длинный ствол в отличие от гаубицы. Она бьет до семи верст (нам-то эдак, поди, не потребуется?) и может скорострельно выпаливать до десяти выстрелов в минуту… Это сколько же снарядов потребуется на одно орудие? Да у нас сроду столько не будет!

— Слушай, ты зря не трать время! — сердился Туранин. — Может, у нас и мортиры не будет, и гаубицы не будет. Но должон же ты, будущий артиллерист, отличать пушку от мортиры!

— От мортиры-то я ее отличу, раз та похожа на ступку: коротенькая да широкая, да без лафетного станка, а вот гаубицу… Ведь калибры-то тоже разные! Ежели гаубица мощная, а пушчонка так себе!.. Я раньше рассуждал: капиталисты — хичные гады, раз они всякие орудия для уничтожения людей придумали. А теперь все заполучить охота для своей Красной гвардии. Да побольше!

— Помолчи-ка ты, — посоветовал Митя, разбиравший по соседству винтовку. — Ты дядю Федора закружил. Чего ты сегодня треплешься?

— Вы себе занимайтесь, а я вам про машиниста Оглодкова расскажу, — предложил Лешка, ожидавший очереди к пулемету, водруженному на стол без станка и колес: они хранились отдельно в огородной яме у Хлуденевых. — Вы знаете, у него, Оглодкова-то, возле вокзала дом хороший и сад, и он вечор Кузьме заявил: не хочу, мол, вмешиваться в красные дела. Мне, мол, все одно, что городская дума, что Советы, что казачий круг. Был бы заработок. Это как вам нравится? А еще рабочий!

— Ну какой он рабочий? — с презрением сказал Кузьма. — Сам батраков нанимает. И в церковь ходит с супругой, ровно купец, в лакированных сапогах, при галстуке, на брюшке цепочка с брелоками.