Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Фрося ошеломленно слушала мать: какие страшные слова говорит!

— Митя-то лежит, кровью плюется. — Пашка, точно затравленный волчок, сверкнул глазами на сестру и Нестора. — Помяли его ваши лампасники… Эх, ты-ы, променяла нас на жирный кусок!

— Не смеешь так со мной! Мал еще, — тоже ожесточись, крикнула Фрося и опять заплакала. — Почему Митю-то?.. Он лучше всех! Он самый добрый…

— За то и искалечили его казаки. Хуже зверья накинулись на рабочих, когда разгоняли собранье… Лежачих лошадьми топтали, — сказал отец, не повышая тона, но такое прозвучало в его голосе, что Нестор, еще не опомнившийся от оскорбления, вздрогнул, увидев глубину пропасти между собой и этими людьми, и впервые устыдился своего казачьего звания.

«Чего наши все лезут в чужие дела! Себе воли требуем, а других в бараний рог гнем!»

Фрося, потрясенная семейным горем, кинулась к повозке, выдернула баул с гостинцами и, потеснив родных, направилась в землянку.

— Это еще зачем? Кому привезла? — зло спросил Харитон, загораживая ей путь.

— Мите. Его нельзя сейчас морить голодом. Плохо, когда кровь горлом… Ведь не мы с Нестором виноваты. Почему вы нас так встречаете? Меня его родные, хоть и богачи, по-людски приняли.

— Они тебя, донюшка, как перебежчицу взяли, а ты и поверила… — скорбно отозвался из сеней дед Арефий.

А Харитон грубо вырвал из ее рук тяжелый баул и разом вытряхнул все, что в нем было, за ограду.

— Не нужны нам ваши подачки! — мрачно проговорил он, глядя, как покатились желтые комки масла, тяжело шлепнулись потрошеные утки, мешок с кокурками и в развернувшейся бумаге настоящее чудо — зажаренный поросенок.

Раскрыв рот, Пашка смотрел ошалело на выкинутые богатства. Мосластый, заморенный пес вывернулся неизвестно откуда на своих широко раскоряченных лапах, схватил поросенка вместе с промасленной бумагой.

— Ах ты!.. — крикнул мальчик, кинувшись вслед, но спохватился, смущенно сказал: — К кирпичным ямам потащил. Бездомовый…

Словно чем-то отравленный ходил в эти дни Ефим Наследов, прислушивался к хриплому дыханию Мити, поправлял немудрящие подушки под его головой, вытирал кровь, сочившуюся тонкими струйками изо рта при каждом движении, а то подолгу стоял во дворе, на холодном ветру, глядя в мутное ночное небо.

— Иди-ка ты домой, отец, не блажи! — сердито загоняла его в землянку Наследиха. — Застудишься да свалишься — двойная беда мне будет!

— Сердце я застудил, Евдокия, — сказал он однажды. — Будто крыга ледяная в груди.

— Сичас чайку с сушеной малинкой, — не поняв, засуетилась она.

— Да не в малинке дело. Жизня у меня на перекос пошла. Одно хуже другого: сына изувечили, дочь в волчью стаю сбежала…

Наследиха смотрела, грустно помаргивая, ждала, что он скажет еще: ее ли саму не ударили эти беды?! Но Ефим замыкался, пряча непривычную печаль. Все понятия перевернулись в нем, когда вместе с Левашовым и братьями Хлуденевыми нес он домой по темным пустырям еле живого Митю. Глядя на иссеченное нагайками лицо сына, измятого копытами казачьих лошадей, Ефим Наследов слушал разговоры рабочих о предательстве эсеров и задыхался от горя и стыда. А на рассвете в землянку ворвался Харитон и крикнул:

— Может, ишо побежишь своего Барановского на ручках к атаману доставить? Они с Семеновым-Булкиным мозоли набили, бедняжки, покуда шмыгали с доносами — казаков вызывали. Мало того, ночью заодно с Дутовым над арестованными куражились.

— Неужто до того дошло, будто социалисты помогали Дутову при допросах? — спросил Ефим слесаря Константина Котова, которого теперь избрали помощником начальника штаба Красной гвардии (начальником стал Левашов).

Человеком нелегкой, трудовой жизни был Котов и слов на ветер никогда зря не кидал.

— Точно, — ответил он на вопрос Ефима. — Ребята, которых отпустили после ареста, в один голос говорят: вместе с Дутовым сидел за столом твой Барановский, когда рабочих допрашивали.

— Мой? Кой черт его мне всучил?

— Никто не всучал, сам ты ухватился. Не зря говорят: гнилой товар — на слепого покупателя.

— Да я руки себе отрубил бы теперь за то, что его, поганца, под зад поддерживал.

Котов улыбнулся:

— Лучше этими руками дать ему, а заодно и атаману хорошую взбучку.

— Пиши меня в гвардию. Я этот позор с себя ихней гадючьей кровью смою.

В один из маетно-длинных дней забастовки Ефим Наследов, сам не зная зачем, забрел в паровозосборочный цех. Там стояла непривычная тишина. Только перелетали, чирикали под крышей голодные чумазые воробьи, смело прыгали по паровозам, стоявшим в ожидании ремонта по обе стороны приемного моста.

Сколько раз, приняв вместе с товарищами очередной паровоз, приступал здесь Ефим к своей работе слесаря!.. Гулко отдавались в вышине под закопченными сводами удары молотков по металлу, скрежет и лязг железа.

В нагаре и ржавчине, грязные от натеков смазочных масел, с котлами, забитыми накипью, приходили сюда, как в стойла, больные паровозы. Многие тысячи верст пробежали их колеса, бессчетное количество грузов и людей перевезли они! Грубые, но чуткие руки железнодорожных мастеров ощупывали их, простукивали пядь за пядью бока и остывшие утробы, чтобы затем, снова дыша несокрушимой мощью, сверкая чистыми, обновленными деталями, мчались по дорогам страны стальные кони…

Много их прошло через руки Ефима Наследова!..

Недвижно стояли теперь «раздетые» и «разутые» паровозы, и около них не хлопотали, как обычно, рабочие в промасленных до черноты, лоснящихся спецовках: токари, клепальщики, слесари, сборщики. Не вспыхивали огни автогенной сварки, не звенели оглушительно молотки.

Ефим Наследов посмотрел на свои заскорузлые большие руки:

«Нет, шалишь, друг любезный, такие отрубать! Ну, была промашка… прах ее возьми! Да ладно во время драки, а не опосля, все вышло на видноту…»

Он хозяйским глазом осмотрел замерший цех, ряды терпеливо ждавших паровозов.

«Ничего, мы вас выпустим… для Советского государства».

Еще раз вдохнул запах стынущего железа, застарелой масляной гари и зашагал домой: поспать, по крайней мере, коли есть нечего.

Возле самой землянки ему встретилась Вирка Сивожелезова. Сначала он и не признал ее: повзрослела, худая, бледная, повязанная по-старушечьи темным платком.

— Это я, дядя Ефим, — сказала она просто. — Не угадал? Разве так изменилась?

Мелкие морщинки в углах рта и на лбу, черные тени вокруг ввалившихся светлых глаз — сама забота и горе глядели на Ефима Наследова.

— Вирка!.. — удивился он и даже неловкость ощутил оттого, что так назвал ее. — Здорово живешь, Виринея!

— Не больно здорово.

— Говорили, в газете работаешь… Или не ко двору пришлась?