Михаил Шушарин - Роза ветров

Павел вспомнил слова Петра Завьялова: «Кое-кого надо гнуть силком!» Обормот! Разве таких согнешь!

— Нет, Афоня, я плохого о тебе не подумал. И не подумаю! — ответил он Соснину.

Оказалось, что в колхозе всего два коммуниста и девятнадцать комсомольцев. Комсомольцы на собрание явились все, а коммунистов не было. Ходившая по домам растрепа-техничка в грязном комбайнерском комбинезоне сказала:

— Учительница в район уехала, а Егор Кудинов без задних ног валяется.

— Болен?

— Рана открылась опять.

— Он кто?

— Кузнец. С финской у него нога не в порядке. Как простынет, так она у него и начинает нарывать.

— Надо бы с ним увидеться.

— Вот прохворается. Начинать будем?

— Нет. Давайте подождем председателя.

За Василием Васильевичем дважды посылали техничку, и она приходила ни с чем.

— «Я, — грит, — не комсомолец», — объясняла. — Мясны пельмени с Домной стряпают.

— Поди скажи еще раз, что уполномоченный вызывает.

— Да не пойдет он. Сроду никаких уполномоченных не признает, кроме Андрея Ильича Светильникова.

«Как же тут этот товарищ Кудинов работает, или не стыдно перед народом? Впрочем, здоровье у него, видать, не ахти. На леченом коне далеко не уедешь».

— Давайте начинать, — твердил Афоня.

Павел стукнул ребром ладони по некрашеному, исписанному фиолетовыми чернилами столу.

— Давайте.

Избрали президиум, председателя, секретаря, объявили повестку дня: «О задачах комсомольской организации села Рябиновки». И переглянулись. Афоня растерянно спросил:

— А кто доклад будет делать?

Девчонки засмеялись:

— Горюшко-секретарь! Супонь затянул, а оглоблей нету. Пусть Крутояров говорит. Послушаем.

— Давай начинай, Павел, — совсем засмущался Афоня. — Мне это секретарство… У рук сроду не было…

— Вот что я думаю, товарищи комсомольцы, — заговорил Крутояров. — Плохо нам сейчас, очень плохо… Но, как бы вам сказать, что кровянит, то и дороже. Правда? А? — Павел, как и Афоня, начал краснеть. Он вспомнил утро и мысли свои о бегстве из Чистоозерья. Смущения его никто не заметил, и в наступившей тишине прозвучал голос опять все той же веснушчатой:

— Ты дело говори, Крутояров. Мы ждем.

— А дело такое, — успокоился Павел. — Жить надо начинать по-новому. Молодежи в деревне немало, но огонька нет… Инициативы никакой… Давайте вот обсудим такие вопросы, как культура села, ну хотя бы развитие самодеятельности… Да и об учебе надо думать, раз война помешала.

— На голодный-то желудок?

— Бросьте вы! — обиделся Павел. — Что мы одним желудком живем, что ли? Только и радости?

— Если бы одним жили, давно бы кончились.

— Без еды тоже худо, Крутояров.

— Верно. Но святое в жизни терять — это… вас тут Василий Васильевич и еще какие-нибудь людишки без соли съедят!

Павел растревожил улей. Ткнул в него палкой. Поднялся галдеж, и Павел не останавливал: пусть выкричатся.

— Хлебом сначала надо разжиться, а потом уж и самодеятельность развивать или алгебру изучать!

— Василий Васильевич нам рога пообломает!

— Что-о-о? Василий Васильевич? Обломает рога? — Афоня бросил на пол пилотку и начал ее топтать. — Да я его…

— Тише! — Павел поднял руку. — Честное слово даю, не уеду до тех пор, пока вы раньше времени умирать не перестанете. А о председателе все неверно толкуете… Афанасий в драку готов лезть, другие — боятся, как огня… Тут дело такое… Комсомольская организация имеет право контроля работы правления. Ведь у вас в Рябиновке нет своей парторганизации?

— Организации нету, а коммунисты есть! — В дверях, будто плененный коршун, стоял в мешковатой, без хлястика шинели, опершись на костыли, кузнец Егор Кудинов. Лицо исхудалое, затянутое жесткой, как проволока, бородой. На лице — одни глаза.

Поздно ночью разошлись по домам рябиновские комсомольцы.

— Ты их не вини, — говорил Егор Павлу. — Они, братец, нахлебались тут за войну так, что никакой вины не признают. Ты им крылья залечить помоги, уж больно они житухой поизмолочены.

Уборка шла к концу. Взвизгивали на складах, вздымая фонтаны зерна, самодельные зернопульты, грохотали сортировки. Тянулись на станцию и пароконные фургоны, и арбы, запряженные быками. Редко-редко пробегали американские «студебеккеры», за ними — «полуторки». Дороги были разрисованы желтыми строчками зерна: не без потерь давалась уборка. Зобастые грачи, разбросавшись по обочинам, сыто перекликались.

Рябиновский колхоз отстрадовался в районе первым, и в старом клубе собрался народ. Комсомольцы подготовили к празднику пьесу Чехова «Юбилей» и небольшой концерт, сопровождавшийся гармошкой-«хромкой», мандолиной и балалайкой.

Роль Хирина в пьесе играл Афоня Соснин, Мерчуткину — его сестра Акулина Соснина, та веснушчатая, с красивым тонким лицом.

Павел не один раз подходил к ней во время уборки, спрашивал осторожно:

— Слушай, ты — не жена капитана Соснина?

Она затихала, как маленькая зверюшка перед ястребом.

— А тебе какое дело? Хлеба, может быть, мне выделишь?

— Нет, я серьезно?

— Ну жена. Ну и что? Помочь хочешь? Один мне то же самое говорил, а потом в постель полез.

Крутояров дрожал от злости:

— Да ты… Да как ты можешь? Ведь я женатый.

— Знаем мы вас, женатиков!

И Павел отступил. «Не хочет поговорить о муже. Ну и пусть! Черт с ней.. Наверное, игру какую-нибудь затеяла. Какое мое дело?» Но тут же, как заноза, колола мысль: «Это жена капитана, и у нее какая-то беда». «Живой, агитируешь!» — выпалила в тот раз. Нет. Мы, живые, должны помнить все. Разве я забуду капитана! И другим не дам забыть».

К Павлу подошел Афоня.

— Ты, Крутояров, сеструху мою все пытаешь, жена ли она Кирилла Соснина? Точно. Жена. И моя сестренка… Только тут во время войны приезжал какой-то интендант, на старом танке, без башни, картошку для частей заготовляли… Жил у нее на квартире… И она, сам понимаешь… Я, как вернулся, узнал, бил ее нещадно… В петлю полезла… Сейчас никто ей не напоминает об этом.

…В начале вечера полагалось сделать доклад об окончании уборки. И Павел нажимал на Василия Васильевича:

— Приготовьтесь. Передовиков похвалите. Недостатки покритикуйте.

Но Василий Васильевич отмахивался:

— Давай уж лучше ты. А то у меня язык не так подвешен. Никогда мы раньше етого дела не делали.

— Вы же председатель.

— Какая разница, кто доклад сделает. Ты не хуже меня все знаешь. Да и для авторитету полезнее. Все-таки на собрании будет выступать представитель района.

— Добро. Уговорил.

После доклада Крутоярова началась пьеса, Хирин-Соснин зверски кричал на Мерчуткину-Акулю. Трещотка Акуля отбранивалась, безбожно перевирая текст. Когда дело дошло до апогея, Афоня затопал ногами и гаркнул что было мочи: