Вячеслав Сукачев - У светлой пристани

И надоела мне эта манера до жути. Я и теперь как подумаю, мне тех двух лет жалко, ведь без толку пропали, и ради чего, ради фасона дурацкого. Ну и не выдержал я первым, плюнул на весь гонор.

Помню, картошку мы окучивали, она на своем огороде, я на своем, а промеж нас плетень. Под вечер сошлись мы у того плетня, рукой дотянуться можно, а молчим, землю тяпками гребем и вид делаем, что, кроме работы, никакого интереса для нас нет. Я и плюнул на это дело, отшвырнул тяпку и говорю: «Тая, выдь вечером на минутку», — а сам ни жив ни мертв. Жду, чего она мне ответит. А она тоже тяпку бросила, села на плетень и ну хохотать. Она ведь веселушкой в девках-то была, любила посмеяться, а то и шкоду какую вытворить…

Вот мы вечером-то и сошлись, — Савелий усмехнулся, на Светлану посмотрел, — беда, да и только. Встали, как пни замшелые, и чего говорить — не знаем. Отвыкли от разговоров за два года и сделались вроде как немые. Ну она первая опомнилась, прыснула в кулачок и спрашивает:

— Зачем звал-то, Савела?

Ведь столько лет-то прошло, а спроси и сегодня меня этак — разве отвечу. А тогда и подавно у меня слов не нашлось, и я уже ругал себя потихоньку, что черт меня за язык на огороде дернул, а ничего не поделаешь, стою, маюсь. Она к свиданию-то принарядилась, материну кофту надела, платочек на плечи кинула, а я как был на огороде, так и вечером выперся. В общем, по получилась у нас свиданка. Убежала она. Как вспомнишь, говорит, зачем звал, так и приду. Ну я и вспоминал дня три, пока она меня сама не позвала. Тут я и прорвался, и про звезды ей плел, и про паровоз, который перед этим в городе увидел, ну и всякую там чепуху, какая в таких случаях положена. С того дня у нас и пошло, и так до самого июня, до войны…

Савелий умолк, и Светлана почувствовала, что ему и теперь нелегко вспоминать свое прошлое, болью отдавалось оно в нем, тоскою застарелой. И они долго сидели в молчании, и костер притух было совсем, но Савелий зябко поежился и швырнул охапку хвороста, что натаскала Светлана из-под берега, и вначале темень обступила их, а потом высветлило высокое пламя.

— Вот я в госпитале и припас веревку-то, — тихо продолжал Савелий, — в Красноярске это уже было, туда нас, тяжелых, эвакуировали. Но веревку оказалось найти легче, чем на ней приспособиться. Там уже были такие случаи, война-то с первых дней людей не только на фронте ломать стала, ну и с нас глаз не спускали. Особенно одна сестричка вкруг меня усердствовала, по глазам, что ли, догадалась, какую я мысль держу, но от меня — ни на шаг. Так я ночью веревку на спинку кровати захлестнул, сам на пол сполз, и уже чувствую, как сладко во рту становится и голова кругом пошла, а тут сестричка эта, учуяла-таки. Резанула веревку скальпелем и шепчет мне:

— Ты что, сдурел, паразит?!

— Дай помереть, — и я ее шепотом прошу, — все одно удавлюсь. Ну чего тебе стоит, иди к грудникам в палату.

— Я тебя так удавлю, родная мать не узнает, — шепчет она сквозь зубы и тащит меня на койку. Ну что тут будешь делать. А она опять же шепчет:

— Ты до войны-то целовался с девчатами?

— Ну, — говорю я ей, а сам еще злом киплю.

— Хорошо было?

Ну тут я не утерпел и послал ее куда положено. А она на кровать мою присела да как вопьется в мои губы — до крови присосалась, вот девка была, черт!

— Сладко? — спрашивает, а у меня шарики за ролики от таких дел, а она и говорит: — На том свете-то так не поцелуют. Ты об этом помни.

И правду ведь сказала, до сего дня помню. А утром и Таисья заявилась — не запылилась… Вошла она в палату, я как увидел — и под одеяло, шею прячу. Красная полоска, навроде галстука по шее, у меня долго не сходила.

Таисья подошла ко мне, в ногах присела. Она уже тогда строгой сделалась, ну а я, понятно, делаю вид, что не замечаю, смотрю в потолок, и все тут. От обиды, значит.

— Савела, — говорит она мне, — любимый ты мой, прости меня. Не по своей ведь я охоте, понимать должен, ребятишки с голоду поумирают. Пойми ты меня. Не я виновата, война проклятущая. Да и твоя я, Савела, вся твоя. Скажешь слово — я с тобой останусь. Вдвоем-то мы все осилим…

У меня слезы в глазах закипают, а только я к стенке отвернулся — и ни слова.

— Савела, — шепчет она, — ты только в живых оставайся, чтобы я знала, зачем живу. Тебя не будет, и я себя решу. Попомни мое слово, ребятишки на нашей совести, ты не забывай об этом, Савелка.

Ушла она, а я так рта и не открыл. Неделю ходила ко мне, а я уперся, врачу сказал, чтобы не пускали. Сестричка меня полотенцем по щекам отхлестала, а я свое — не пускайте ее, и все тут. Ну и пришла она в последний раз, прощаться уже.

— Большая моя вина перед тобой, Савела, — говорит мне тихо, а на самой лица нет, — да не такая, чтобы ее простить нельзя было. Худо у нас получилось, и еще раз прости меня за то, а сердца на меня не имей. И те мои слова помни. Когда позовешь — тогда и приду, любого заласкаю. А теперь прощай, родной ты мне человек. Поклон тебе от всей деревни нашей и гостинец колхозный. Выздоравливай поскорее, домой возвращайся…

— Выписали меня не скоро, — сухо продолжал Савелий, — да только домой я не поехал. До Хабаровска добрался и по сапожной части пошел. Ну и запил как водится. Десять лет за рюмкой одним днем показались. Иногда выйду к Амуру, и мысль у меня такая: брошусь в воду, может, хоть так к родной деревне прибьет. Не бросился, крепко слова Таисьи запомнил…

С Амура холодком пахнуло, и Светлана поежилась, обняла себя за плечи руками и не сводила глаз с Савелия, готовая в любую минуту расплакаться за его трудную жизнь и за свою, так непросто начинающуюся.

— Ну а потом меня кто-то из деревни пьяным на улице увидел, — продолжал Савелий. — Дошло до Таисьи, она и примчалась, и в самое время поспела, потому как дошел я уже до конца и выход передо мною только один был. Вот и вся история… Таких историй война тыщи наделала, а может, и поболе, — грустно заключил Савелий. — И скажу я тебе, Светлячок, нет ничего на свете лучше, чем доброта людская. От нее и наша сила идет. Я ведь теперь как заново народился, работу имею, уважение от людей, И если все тыщи этак — какая сила-то заново на ноги поднялась. Вот ведь как оборачивается дело.

Савелий тяжело поднялся, долго примеривался и далеко швырнул закидушку. Вначале лишь леска с легким шуршанием разматывалась, потом коротко булькнуло, и опять все стихло в ночи.

— Сильно она вас любит, тетя Тая, — прошептала Светлана, в задумчивости глядя на огонь, — я еще тогда догадалась, как она вам подарок передавала.

Савелий не ответил. Он стоял близко у воды, держал в руке леску и о чем-то думал, попыхивая папиросой.

Утром Светлана проснулась с непонятной радостью в себе. Еще и глаза не открыла, в постели лежала, а всю ее так и переполняло дивным светом и ожиданием чего-то хорошего, что' непременно должно сегодня случиться. И она долго лежала на спине, рукою трогая то место, где у женщин выпуклостям положено быть, а у нее лишь едва заметные бугорки обозначались. Но и это ее сегодня не печалило и горьких мыслей не вызывало, а было лишь радостно, до замирания и холодка в груди, радостно от того, что она есть на земле и есть сама земля, на которой живут прекрасные люди.