Вячеслав Сукачев - У светлой пристани

Таисья вытянулась на кушетке в, прикрыв глаза, тихо говорила:

— Ах, девонька, кабы знала ты, как у бабы нутро может болеть. Как захлестнет от низа живота и все выше, под самое сердце подкатывается.

Светлана осторожно щупала рыхлый, морщинистый живот Таисьи. Даже под легким нажимом пальцев он уходил глубоко внутрь, а там угадывалось что-то твердое, нервно пульсирующее.

— Надсадились вы где-то, тетя Таисья, вот оно и болит. — Светлана тихо массировала живот, и женщина прикрыла глаза, от чего ее глазные впадины стали необычайно глубокими и темными.

— Эк ты, открытие сделала, — усмехнулась Таисья. — Да кто ж из нас в войну не надсаживался? Кто голос сорвал, кто живот. Мешки они, знаешь, какие были? Ты не знаешь, да и слава богу, хватит и того, что мы это узнали. Дак я ведь и после надсады в этом животе пятерых перетаскала, и ничего им, все здоровые… Ну и ладно, и будет, Светуля, спасибо и на том. Теперь уж нас, видно, могила только излечит.

Таисья поднялась с кушетки, быстро оправила юбку, что-то невидимое стряхнула с нее и заспешила, засобиралась домой.

— Теперь уж и коров скоро пригонят, — сокрушалась она, по-доброму глядя на Светлану, — а у меня птица не кормлена, ужин не сготовлен, разлеглась я здесь, господи.

В это время в распахнутом окне мелькнуло что-то белое, и на крашеные половицы упал букет черемухи. Все это было настолько неожиданным, что и Светлана и Таисья некоторое время молча смотрели на него. Первой спохватилась Таисья, она выглянула в окно, потом бережно подняла пахучие нежные ветки и с тихой улыбкой положила на стол перед Светланой. Женщины ничего не сказали друг другу, но этот букет каким-то образом сроднил их, словно бы стер последнюю грань, которая еще существовала в их отношениях.

— Ой, побежала я. — Таисья уже взялась за скобку двери, но приостановилась и, глядя вполуоборот на Светлану, ласково попросила: — Там я пяток яиц для Савелия припасла, так ты уж, будь ласка, снеси ему. Он, ишь ты, Нинухе карасей на ушицу прислал… Да только не сказывай от кого. Не надо. Ну побежала я.

Светлана долго сидела неподвижно, глядя на аккуратный, ровный букет черемухи. Она чувствовала, как горят ее щеки, и приложила к ним ладони, и ей показалось, что и ладони стали горячими. Ей было тревожно и радостно от чего-то, так радостно, как еще никогда в жизни. Она достала из кармана халата зеркальце и долго смотрелась в него, ничего особенного не находя в своем лице. Потом провела пальцем по губам, и они звонко чмокнули, и она тихо засмеялась, ощущая в себе что-то новое.

Савелий подарок Таисьи принял молча. Повертел в руках белый сверток и понес в свою избушку, тяжело пристукивая деревяшкой. И впервые Светлана обратила внимание на то, как он узок в плечах и сутул непомерно, так сутул, словно каждую минуту готов был поднять что-то с земли.

Тихий вечер опускался над Амуром, и вода теперь была свинцово-грязной и даже на взгляд казалась холодной и тяжелой. Дальние сопки проглядывали из сумерек бесформенными глыбами, и лишь там, где солнце в эти минуты ласкалось к земле, мягко проступали розовые разводы, слабым сиянием высвечивая и горы, и лес, и узкую полоску черного неба.

— Солнце за стенку садится, — задумчиво сказал подошедший Савелий, — бы́ть ненастью.

Они помолчали, и за это время разводы на западе сникли и окончательно потерялись в темноте, и лишь вода плескалась о плашкоут, навевая странные мысли и непонятные чувства.

— Подарок-то Таисья передала? — спросил Савелий и откашлялся, отвернувшись в сторону.

— Она не велела говорить.

— А кому же больше. Платок-то, я вижу, ейный, не слепой пока.

И опять они долго молчали. Савелий достал папиросы и тяжело затягивался дымом. Что-то синело в его груди, и Светлана подумала, что не надо бы ему курить. Но ничего не сказала. Смутные голоса доносились из поселка, лениво облаивала прохожего чья-то собачонка да безостановочно потрескивал движок электростанции.

— Эх, Светка, — неожиданно далеким голосом заговорил Савелий, — дите ты еще малое. Смотрю я на тебя, и Таисью ты мне шибко напоминаешь, и многое непонятное для меня теперь ясным стает. Ты ведь не знаешь, а мы с Таисьей сызмальства вместе были, на фронт она меня провожала, эх. — Савелий огорченно махнул рукой и сплюнул в воду.

Он долго молчал, и Светлана тоже не решалась заговорить, и лишь деревянная нога тонко поскрипывала да вспыхивал огонек папиросы, освещая на миг острые, заросшие щетиной щеки Савелия.

— Ты вот посуди, — глухо заговорил Савелий, — мне двадцатого июня восемнадцать лет сровнялось, а через три месяца я уже обезножел. Врач пришел и говорит, что, мол, ногу пилить надо, а я в рев, не дамся, и все тут. Сутки еще лежал при двух ногах, да что там, вонь от меня пошла по всему госпиталю. Няня, пузырятая такая тетка была, как в палату, так и нос платочком зажимает. Мне вот ее зажатый нос больше всего и запомнился. Отхватили ногу чуть ниже колена, а сутки-то и сказались. Через неделю давай обратно пилить. И так почти под самый пах и допилились…

— Ну а что же тетя Тая? — тихо спросила Светлана.

— А что ей, она к тому времени уже замужем была.

— Как? — Светлана растерялась. — Как замужем была?

— А так, — спокойно перебил Савелий, — ты судить-то ее не торопись. Да и не тебе ее судить, не тебе и не мне, да и никому. У них в доме-то при одной матери семь ртов было, а Таисья, значит, старшая из них, вот и рассуди. Раньте много не спрашивали, а тут и жених подходящий подвернулся, кооперативом заведовал, ну и сосватал он ее. — Савелий щелчком далеко отбросил папиросу и покосился на Светлану.

— Ты-то его не захватила. Стар он был, много старше Таисьи. А так добрый человек, понятливый. Ведь когда слух обо мне в деревню пришел, Таисья ко мне подхватилась. А он ничего, денег на дорогу дал.

— И она к вам приезжала? — И в темноте было видно, как загорелись у Светланы глаза, четко проступая на смуглом лице. — Расскажите.

— Ну эта сказка долгой получится, — усмехнулся Савелий, — пойдем лучше я тебя чайком с медом угощу.

В избушке Савелия аккуратно прибрано, чувствуется, что здесь каждая вещь свое место знает. На деревянном, до белизны выскобленном столе хлеб под полотенцем, две эмалированные кружки стоят, сахарница с железной крышечкой. Печка недавно побелена, и лишь несколько карасиных чешуек прилипло к ее круглому боку. И хотя все это Светлана видела не раз, сегодня она оглядывала хозяйство Савелия с особым вниманием, и теперь любая здесь мелочь казалась ей интересной, полной какого-то тайного смысла. Да и вся жизнь Савелия, мимо которой так равнодушно и спокойно проходила Светлана, теперь для нее открылась совершенно по-новому. До сегодняшнего дня Светлана думала, что и она и все ее чувства какие-то особенные, не как у всех, и вдруг она узнала, что тридцать лет назад, когда ее еще и в помине не было, точно такие же чувства переживали другие люди. Она была поражена, и вместе с тем к ней пришло хорошее чувство общности всех людей. Она теперь знала, что ее любовь — это лишь маленькая частица одного большого чувства всего человечества, ее горе — это и горе всех людей.