Кирилл Шишов - Золотое сечение

— Вот то-то и оно. Обязательные… У меня они, с вашего, прости господи, детсада про луну расскажут, а ГОСТов не ведают, чуть что — за линейку хватаются. Что же, выходит, Ивана Великого с логарифмами строили? Ведь пятьсот лет стоит!.. — И Задорин иронично пощелкал ногтями по крышке гладкого стола, в котором отражалась пятирожковая люстра.

Грачев не спорил. Он понял, что не совсем верно подошел к нему.

— Но в наше время рост человека немыслим без этой, как ты говоришь, «бумажки». Ты с твоим размахом мог бы развернуться и пошире. Ты — пионер железобетона в стране, первопроходец, а крутишься на снабжении…

— Да чего мне «пошире». Третий год в министерство зовут, а я не иду. Чиновником быть — не по мне. Тут я хозяин, люди знакомые, проверенные. У меня, по секрету скажу, своя старая наполеоновская гвардия почище любых инженеров. Все — с бригадиров рощеные. Курсы, конечно, кончали, как положено…

— И все-таки дипломы им бы не помешали, а некоторым — и научные степени. А? — снова вставил крючок Грачев, досадуя на непонятливость главного инженера.

— Дипломы?.. Это что же, в сорок лет их с мальчишками за парты сажать? Нет, дело у нас горячее, вся страна за опытом ездит. Завтра вот делегация из Тулы будет. Зачем их отрывать… И мне — ты что? — диссертацию писать предлагаешь. Я ведь беспризорник, техникумовский.

— А что, если… — директор на минутку помедлил, встал, пройдя мимо Задорина, — мы создадим из твоих людей особую группу?.. Ускоренный курс, за два-три года? И твой диплом станет сразу диссертацией. — Грачев, довольный эффектом, посмотрел на Задорина из-за спины. Он видел, как тот круто наклонил голову, обнажив, точно коричневый ствол дерева, морщинистую шею. Мясистые уши его были прижаты мочками к черепу, и весь он был бугристый, толстокожий, похожий на рабочего слона, каких Грачев видел в командировке в Индии прошлым летом…

«Потянет, такой все потянет», — подумал он про себя.

Друзья ввалились в подъезд. Артем шумел за двоих, нетерпеливо стуча в дверь ногами и одновременно нажимая кнопку звонка. Потом, когда мать в переднике, с суетливо-озабоченным лицом открыла дверь, он дико закричал: «Победа! Мы со щитом!» — И, приплясывая, ворвался в прихожую, где висели эстампы, лосиные рога и фотографии, сделанные отцом на юге.

Мать, всплеснув руками, бросилась его целовать, а Терентий стоял сзади, держа оба чемоданчика и прислушиваясь к гулу голосов в столовой.

Артем, отбиваясь от матери, на ходу стаскивал тенниску:

— Рубашки готовы? Мне и Тэду — срочно! Маман, кто у нас?

— У папы кинорежиссер Богоявленский. Пожалуйста, не забудь галстук поскромнее, Темочка. Проходи, Теша, мы рады тебе.

Остроносенькая, хрупкая Мария Исааковна с робкими кудряшками завивки, плоскогрудая и бледная, была домашним ангелом-хранителем двух легкомысленных импульсивных мужчин, опекала и обихаживала их, работая при этом врачом в районной поликлинике. Правда, имела она всего полставки, но место не бросала даже в трудные годы, пока Темочка был маленьким. И если ее вызывали по ночам, то Терентий в такие дни заставал у друга полный развал, ругающихся мужиков и неразбериху. Сегодня все было прибрано, вычищено, и даже лосиные рога блестели новым лаком.

Артем вручил другу шикарные полосатые брюки от импортного костюма и сорочку с янтарными запонками. Как ни отказывался Терентий, друг почти насильно завязал ему галстук с рисунком, изображающим папуасов:

— Богоявленский, знаешь, мировой старик. С самим Эйзенштейном работал… Не ударь в грязь лицом, Тетерев.

— Откуда он в наших краях? — нехотя причесываясь перед зеркалом, спросил Терентий. У Артема была комната — крохотная, с маленьким раскладным столом и диваном, но зато своя. По полкам некрашеных стеллажей, которые Терентий еще зимой помогал соорудить другу, стояли книги, любимые обоими: «История искусств» Грабаря, серия «Жизнь замечательных людей»: Робеспьер, Делакруа, Мольер. Книги по математике и технике пока занимали скромное место рядом с альбомами живописцев-передвижников. О многом узнал в этой комнатке Терентий.

— Это долгая история. Говорят, был на фронте, потом в плену, вкалывал на Севере. Теперь, после амнистии, снова киношествует в провинции. В столице, видно, не жалуют его… Ну, готов? Двинули…

Когда друзья, поздоровавшись, чинно вошли в столовую, разговор был в самом разгаре. За овальным столом вокруг самовара сидели несколько человек, среди которых Терентий сразу увидел выразительное шоколадно-морщинистое лицо Богоявленского с живыми навыкате блестящими глазами, острым хрящеватым аристократическим носом и величественной синеватой лысиной на темени. Старик был сух, поджар, длинные пальцы его манерно держали мельхиоровый подстаканник с темно-коричневым чаем, а под галстук была заправлена вышитая салфетка.

— С собой он ее, что ли, носит?.. — мелькнуло непроизвольно у Терентия, ибо таких изделий сроду он не видел в этом доме. Кроме Богоявленского, был еще филармонический фотохудожник Семен Вайсбург, давно знакомый Терентию, оператор местного, только что открывшегося телевидения Миша Козелков и сам хозяин — белолицый, румяный Ромуальд Никитович Орлов — любитель поговорить, почудачить в свободное время, а в целом — дьявольски работоспособный мужик. Терентий зимой часто ходил на его концерты, и они ему нравились, как и то, что Орлов не строил из себя непризнанного гения или провинциального светила. Просто он работал и жил только музыкой. «Не то, что мы», — снова подумал про себя Терентий. Его сегодня особенно удручала формальность и вместе с тем несправедливость полученной оценки. Он все больше колебался в своем выборе, но не позволял этой мысли овладеть сознанием.

— …И все-таки я не согласен с вами, уважаемый Ромуальд Никитович, — мягко и иронично, словно играя в поддавки с молодежью, которая появилась в столовой, продолжал после знакомства Богоявленский, — джазовая музыка необходима нынешней юности. Бросьте пичкать их сухомятиной классики, растворите окно в мир сегодняшней европейской и негритянской музыки. Припомните, коллега, как не принимали Прокофьева, потом Шостаковича, теперь — Армстронга и Гершвина…

Орлов, вся композиторская карьера которого строилась на благоговении перед святынями классики прошлого, сердито и потешно махал ладошками:

— Оставьте, Павел Петрович, это какофония, издевательство над нервами, какой-то сектантский оргазм. Я слышу километры пленок, записанных нашими осветителями, монтерами и прочими «прогрессивными» работниками сцены. Но я не слышу ни единой мысли. Еще «Порги и Бесс» — это музыка. Дальше — маразм, издевательство… — Богоявленский, помешивая витой серебряной ложечкой чай, слушал Орлова, а глаза его блестели. Терентий безотчетно симпатизировал забавному старику, который явно подзадоривал увлеченного Орлова. Это ясно. Было интересно, как повернется разговор, и друзья тихонько присели в дальнем конце стола, возле оставленных для них закусок и лангетов.