Николай Верзаков - Таволга

И только в школе узнал, что настоящее имя этой крошечной певуньи — крапивник.

Однажды на покосе к нам подошел охотник. Мама напоила его молоком. Он, возможно в благодарность, пригласил меня с собой ставить капканы на кротов.

Мы шли по тропе, и он рассказывал, как добывают земляных зверушек, ценных своей шкуркой.

Крот, хоть и живет всю жизнь в земле, чувствует себя там по-хозяйски и продвигается довольно быстро, однако, встретив твердый грунт, старается выйти наверх, перебежать его и снова спрятаться в землю. Все время рыть да рыть устанешь, потому часто кроты гуляют по готовым тоннелям. Вот охотник и ставит ловушки по обе стороны тропы, на вход и на выход, а сверху затыкает норки травой.

Ходили мы часа два. К этому времени поспел обед, и охотника пригласили к столу. Мама пожалела, что нет лишней ложки и кому-то придется ждать очереди.

— У меня ложек много, — рассмеялся охотник, подобрал кусок бересты, округлил его ножом, надрезал, свернул кулечком и защемил расщепленной палочкой. Ложка вышла неожиданно скоро и получилась такой ладной, что я попросил ее себе, а охотнику отдал настоящую.

— Ловок, — похвалила мама, потом добавила: — Нужда-то заставит. Известно, охотник жиру не накопит. Сунет ваш брат руку в карман — дыру в горсть и схватит.

— А я везучий. — И охотник сказал, сколько получил денег за сезон.

Мама недоверчиво покачала головой.

— Мне золотой крот попал, — добавил он весело и рассмеялся тому, что золотой крот — добрая примета, и, если кому попадет, тут уж дело надежное — счастье пойдет в руки. Только попадется он, может, из тысячи одному.

О разговоре я забыл и вспомнил лет через десять.

Копали картошку. Я заметил, как возле плетня поднимается земля, словно бы ее кто-то снизу бурил. Поддел холмик лопатой, откинул и удивился: там был золотистый, с красным отливом зверек. К тому времени я уже знал, что среди ворон и галок попадаются белые, бывают также белые мыши. Отчего же не быть золотистым кроту? Может быть, там, в земле, без света, он белым не получается?

Я был заворожен необыкновенным цветом зверька, горящим на солнце живым золотым самородком, — и забылся. А крот работал лапами так, что походил на маленькую машину — и в считанные секунды пропал в мякоти огородной грядки. Очнувшись, я пожалел: вдруг ушло мое счастье?

Теперь, вспоминая о прошлом, думаю: нет, не упустил я своего счастья. За много лет охоты и скитаний в лесу мне удалось заглянуть в кое-какие его тайны. Эти тайны приобщили к жизни зверей и птиц. А разве этого мало?

В крыше теплицы выпало стекло. Пока собирался вставить, горихвостка там свила гнездо и снесла пять голубеньких в крапинку яичек. Стал раздумывать: застеклить — кладка погибнет, оставить так — огурцы вымерзнут. А тем временем в гнезде появилось шестое яичко. Раскинул: огурцы могут и не померзнуть, а тут — живая душа.

Вывелись все. Рты, как открытые кошельки, широко распахнуты. Родители с рассвета до темноты не успевают всякую насекомую живность туда кидать. И не зря, птенцы росли на глазах. Пятеро скоро вылезли из гнезда, стали бегать по грядкам, сами себе провиант добывать. Через несколько дней и совсем улетели. Только шестой все сидел.

Горихвостка кружилась, хлопотала, подлетала к раме — звала за собой. Тот таращил замечательные глаза — и ни с места.

Жаль стало птицу: пятеро в люди вышли, а шестой на шее родительской. Рассердился, открыл дверь: кыш!

Горихвостик на порог, с порога на дверь взобрался. Сидит, а мать над ним вьется.

— Кыш!

Горихвостик сорвался с перепугу, падая, замахал крылышками и потянул низом, над самой землей. А мать за ним: так, мол, так. Горихвостик выправился, стал выше забирать. Из последних силенок, неровно, вихляюще скребется вверх. Мать забеспокоилась, вижу — зайдет вперед и заворачивает: дескать, за мной давай. А он все выше, все дальше, так и скрылся за деревьями.

И вспомнил я свой первый самостоятельный полет в аэроклубе. Взлетел. Огляделся, в инструкторской кабине пусто. Один в небе.

Набираю высоту, карабкаюсь, гляжу вниз, вижу: тень от самолета скользит по желтому подсолнечному полю. И так хорошо мне вдруг стало, такая нахлынула радость, такой восторг охватил — грудь распирает, кричу, благо, никто не слышит. А внизу озерцо зеркальным осколком поблескивает, лодка на нем похожа на жука-водомерку, на берегу овцы, что божьи коровки, грузовичок пылит и скрывается под крылом.

После полета что-то говорил инструктор, мудрый человек, знакомый с военным небом. Я смотрел на него и ничего не понимал. Он почувствовал мое состояние и отошел. Теперь, думаю, в его глазах я, наверное, был всего лишь горихвостиком.

На краю самолетной стоянки, где кончается бетонный настил, из-под ног вылетела желтенькая птичка. Она перелетала с места на место, покачивала хвостиком и беспокойно попискивала. Откуда взялась? Может, свила гнездо поблизости, пока шли обложные дожди, и самолеты целую неделю стояли под чехлами?

— Васыль, давай покуримо, — меня отозвал Иван Петренко, летчик из одного со мною звена.

Когда я вернулся, птички не было, но обнаружилось маленькое отверстие, уводящее под бетонную плиту. Приглядевшись, заметил в нем птичью головку с неподвижным черным глазиком. Боясь привлечь внимание, я отошел и стал наблюдать со стороны. Опять подошел Ваня. Курить не хотелось, но он настойчиво потянул за рукав, обещая сообщить нечто важное. Ничего особенного он не сказал, а может, не успел, потому что дали команду на вылет.

Взревели турбины. Струя от двигателя так сильна, что кинь в нее камень, и он отлетит, будто пущенный из пращи. Стоять между самолетами в это время весьма неприятно. От вибрации в теле появляется противный зуд, от которого хочется скорее избавиться. А что же должна была испытывать крошечная птичка под бетонной плитой, как раз там, где газовал самолет?

Вначале думалось, может, на время ужасного грохота она покидает жилище и ждет, когда самолет вырулит или заглушит двигатель. Но нет, она оставалась в гнезде.