Николай Верзаков - Таволга

Получалось так, что, как только я задерживался возле того места, Ваня находил причину отзывать меня. Я понял, что мой приятель знает тайну, и сказал:

— Под бетонкой гнездо.

— Тихосенько надо, — предупредил он и с тех пор оставил меня в покое.

Впоследствии выяснилось: о птице под бетонной плитой знали многие летчики. Каждый с трогательной заботой наблюдал за развитием событий и молчал, словно бы от благополучия птахи зависела собственная безопасность.

Потом приходилось встречать гнезда мелких птиц в железной печке на даче, в худом горшке, надетом на огородное чучело, в забытом валенке. Но ведь там было тихо.

Птенцы вывелись. Некоторое время они держались поблизости, а потом разлетелись. И только память осталась о мужественной птичке.

Соседский мальчик Сережа принес с базара свиристеля. Надо сказать, что после первой выпадки снега, когда птица «валом валит», на базаре ее появляется множество.

Жизнерадостные старички-пенсионеры набивают садки и клетки щеглами, чижами, чечетками, не брезгая клестом, зеленушкой, снегирем, дубоносом, щуром — словом, всем, что идет в западню или сеть.

— Не жалей трешку, с птицей будешь, — какой-нибудь дядя Миша нахваливает самым бессовестным образом свой товар, снабжает обладателя «птицы» клеткой, взяв и за клетку, как бог на душу положит. Примерно так Сережа купил свиристеля.

Через три дня он встретил меня на лестничной площадке и спросил:

— Свиристелку не надо?

Держать не поющую в неволе птицу только за красивый хвост у меня не было ни малейшего желания. К тому же свиристели прожорливы, а рябина в тот год не уродилась.

Еще через день Сережа позвонил, молча просунул в открытую дверь клетку и, не сказав ни слова, убежал. Его поспешность скоро объяснилась. Свиристель умирал.

Сережа или не хотел быть свидетелем гибели, или все-таки надеялся, что я могу спасти птицу. Спасти не удалось, хотя я и сделал все, что мог. Нахохленная, ставшая как-то вдруг некрасивой, она сидела на полу, уже не в силах держаться на жердочке, и тяжело дышала. Ни накрошенное яблоко, ни особенно любимая ею ирга не привлекали.

Час от часу птице становилось хуже. Голова ее медленно запрокидывалась, глаза закрывались, и от падения ее удерживал хвост, ставший теперь третьей точкой опоры.

Умерла она вечером.

На другой день Сережа в подъезде прошмыгнул мимо, будто не узнал меня, и долго еще при встречах на улице перебегал на противоположную сторону.

…По первому снегу, когда особенно свежо, ухо нередко ловит тихий звон будто бы многих стеклянных колокольчиков. И тут же увидишь на голом тополе хохлатых птиц с золотистым ободком на хвосте. Они вскоре снимутся, но на душе еще долго будет светло.

После листопада меня перестало тянуть в лес, словно боялся взглянуть на то, что там произошло. Себе это состояние объяснял тем, что все в лесу знакомо, и он, ободранный ветрами и опустошенный, не хранит для меня неожиданностей. А перед октябрьскими праздниками вдруг заныло под ложечкой. Не спится. Метнулся к окну — небо в звездах. Покрутился на кровати — нет, не идет сон. Встал, собрался тихо от домашних и вышел.

На улице пустынно. Луна над зубчатой горой придает ландшафту неестественный вид, и все кругом кажется зачарованным неведомой силой.

Мой путь все вверх и вверх. Внизу город в огнях, словно тлеющий костер, и над ним — полоска робкой зари. Подмороженный лист шумит под ногами, словно идешь по жестяной крыше, — и зверь и птица уходят до того, как успеешь заметить.

На обратном пути развел у речушки костер и растянулся, ощущая приятную истому здоровой усталости. Смотрю на небо, на легкие облака, на ветки березы, под которой лежу, на неровный ее ствол. По стволу — трутовики козырьками. Представляю, как все тело дерева пронизано грибными корнями-нитями и что они вытягивают соки, иссушают и разрушают ствол, что береза смертельно больна, и помочь ей невозможно. Экая масса нахлебников выросла, думаю с досадой, — задавят. Замечаю вдруг: один из козырьков пронизан тонкой веточкой. Ага, думаю, и тебе досталось. Вырубил гриб с веткой, повертел, положил в рюкзак и принес домой. Долго думал: как могла ветка прорасти через гриб? Попробовал проколоть его спичкой — спичка ломается. Поковырял гвоздем — поддается, но плохо; шило идет.

И лежит с тех пор трутовик с веточкой на книжной полке напоминанием о лесных загадках и укором: не думай, что много знаешь, ходи в лес.

Дед Василий обтоптал снег вокруг пня и сел на него. Не спеша достал из сумки термос с чаем, бутерброды развернул и принялся обедать. По одну сторону пня лежала куча метелок, по другую — куча березовых виц. Дед грелся горячим чаем и прикидывал в уме, сколько еще сумеет связать метелок до сумерек.

Он любил лесную работу и с наступлением зимы вязал метелки. Город большой, сколько ни заготовь — все мало. Поэтому дед Василий не очень-то был склонен рассиживаться на пне. Да и мороз, надо сказать, морозил отлично. Брови, ресницы и усы стали белыми и пушистыми.

Дед заметил вдруг, будто мелькнуло что-то темное на снегу. Посмотрел — ничего. «Поблазнило», — подумал, но тут опять мелькнуло.

— Ах ты, негодная тварь, — улыбнулся старик, заметив мышонка.

Мышонок был чуть больше майского жука.

— Лисы-то тут на тебя нет. Небось, беда как люта теперь, попадись-ка ты ей на зуб.

Мышонок, почуяв, что обнаружен, нырнул в снег. Да, видно, очень вкусно пахла крошка сыра — не выдержал, вылез. Как ни мал мышонок, а и ему туго приходится в трескучий мороз. Не вдруг найдешь, чем поживиться. Корешок разве какой, так с мерзлого-то немного проку.

Дед стряхнул крошки к пеньку и опять давай топориком постукивать. А мышонок только и ждал этого, все крошки подобрал. Нашел под снегом ход и побежал домой. Вой голодной лисой, вьюга, хоть всю ночь, передувай, метель, звериные тропки, стреляй, мороз, — мышонку нет горя — сыт!

На другой день лишь дед Василий тряхнул сумкой — мышонок как тут и был.

— Ах, это ты? Ну, здравствуй! Да извини, сыру нет, а если колбасой не побрезгуешь, то изволь.

Мышонок взял ее в передние лапки, сел на задние — и ну уписывать.

— Нравится? А я уж, было, затужил: а ну-ка, думаю, не по вкусу придется, что делать? А ты, гляжу, парень свойский.