Станислав Мелешин - Золотаюшка

Снова назойливо защелкал соловей, зашелся в самозабвенном упоении своей песней. Он отвлекал, мешал думать.

— И ведь не радио, не выключишь! — улыбнувшись, подосадовала она и вдруг почему-то представила: вернется с гулянья, дочь и обрадует: мол, мама, я выхожу замуж и ты мне не перечь. Так и она сама, Степанида Егоровна, когда-то сказала матушке.

Но успокоилась: «Рано еще. Пусть подышит вволю. Сказать ли ей о письме? Тоже рано».

Подошла к зеркалу.

Чистая зеркальная плита, вделанная во весь рост в шкаф-шифоньер, отражала ее всю: от головы до ног.

Вгляделась в глаза той, второй Степаниды Егоровны, что настороженно и оценивающе и грустно присматривалась к ней и беззвучно шевелила полными красивыми губами, будто хотела сказать ей нечто умное и важное.

Мол, постарела, голубушка… На висках седина как припечатана, меж крылатых бровей уперлась в белый округлый лоб вертикальная морщинка, словно мысль какая застыла, — не стереть. Щеки, плотные, светлые, сдвинули лучики-морщинки к черным молодым еще глазам, не утратившим лукавого блеска. Фигура-то хоть и отяжелела, словно жизнью налилась, но еще статная, и грудь высокая дышит ровно…

Да нет, не постарела, пожалуй. Просто во всем обличье — прошедшие годы. Обратилась вслух к отражению, вспомнив чьи-то стихи:

Да, годы… До полвека — двух весен не хватает. А так ничего еще, могутная. Хоть сызнова семью рожай! Провела рукой по голове, раскрутила узел на затылке и стала с тайной женской усмешкой расчесывать волосы на ночь. Действительно, как волны, только черные… Бывало, начнет так-то вот прихорашиваться — Артем Иванович, муженек, тут как тут. Обнимет, дурачится, мешает, косы гладит, щекочет. Рассердишься, а все равно приятно. И обоих в зеркало видно. И сейчас повиделось его лицо и весь он, рядом… Но рядом никого, кроме ее самой, будто заслонила плечом.

Первенец-то полковник теперь, все в армии живет. На фотографии чуть не в обнимку с круглой ракетой. Серьезный, весь в Артемушку — такой же скуластый и черноволосый. Еще двое — в больших городах, на заводах инженерят. А Таечка… при ней синичкой прилепилась. Любима дочь!

Степанида Егоровна вздохнула, довольная, что за свои полвека вдоволь покопалась в земле да потрудилась по родильным домам, колхоз на ноги поставила, накричалась на собраниях. Это все жизнь. А только недовольна тем, что вот в последние годы сдала, когда ушел от нее Артем свет Иванович. Она уже было приготовилась улечься спать, как вдруг услышала, что кто-то зло забарабанил палкой по ограде палисадника. Стуки сухие, взрывные, как выстрелы. Потом из сиреневой кипени раздался стариковский шаталомно-радостный голос:

— Дома кто, ай нету?! Эй, Егоровна, слышь-ка!

— Что же вы так-то?! Чать, в доме и двери есть.

— Да ить мало ли, волкодав в хоромах, то се…

— Собак не держим.

Вгляделась, раздвинув ветви: у ограды пыхтел сигареткой дед Илья, четвертый сторож на общественных началах с белой длинной бородой. Сигарета плясала в губах, огонек подпрыгивал, и борода дымилась.

Дед Илья докладывал громко и ответственно, выплюнув огонечек и утерев подусники:

— Да ить вот как. Конеферма ходуном ходит. Кони бунтуют. Я глянул вовнутрь — только что не помер! Не иначь огнетушитель какая кобыла-раззява задела. Ну струя по ним пластает, как орудия. Вот они, значит, и в гневе. Стены рушат. Войти-то, утихли чтоб, мне неспособно. Враз припечатают!

Степанида Егоровна крикнула:

— Будите людей, я сейчас! — откинула от себя ветви, они сомкнулись и словно заговорили голосом деда Ильи.

— Айда-ка! Не к добру это происшествие! А ежели и другие огнетушители посшибают, что понавешаны, непременно взорвется все к ядреной матери!

Метнулась к сиреневым ветвям, торопливо одеваясь.

— Чему радуетесь?! И что же вы стоите?! Маркелова предупредили?

— Заведующего? Он почивать изволит. Будил я его. Почивает.

— Пьян?!

— Аккуратно напился. Головой к стенке приткнутый лежит.

— Разбудим!

…Кони вставали на дыбы, ушибались о перегородки, рушили их и, сбившись в табун, напирали на стены, сокрушенные стойла трещали под копытами.

Огнетушители действительно были сорваны и красными поленами припадочно скакали по настилу, кружась, извергая тугие струи, били по ногам коней и хлестали пеной по их взмыленным спинам. Бешеные кони-чудища ударяли землю копытами, сшибались грудь в грудь, опрокидывая друг друга, вскакивали и дико ржали в пенном пару, как в большой жаркой бане. Этот утробный лошадиный плач вырывался в окошечко, несся в сверкающее звездами небо, затихал там и снова повторялся, нарастал, как из глубин земли.

В селе хлопали калитки, слышались тревожные голоса, люди спешили как на пожар и толпой несли взволнованный говор к конеферме. Из конторки в окно было видно: в углу под уцелевшей лампочкой жеребята сбились в табунок и над ними грозно алел единственный несбитый огнетушитель. И Золотова и бледный Маркелов одновременно заметили этот огнетушитель, и Маркелов, вопросительно взглянув на председателя, бросился было к двери, но Степанида Егоровна гневно окликнула его и оттолкнула в сторону:

— Куда? Зашибут! А ну, открывай все ворота!

Когда отвинтили тяжелые засовы и распахнули двери-ворота, первым выбежал маленький жеребенок-стригунок мышастого цвета и, упершись тонкими ногами в землю, встал как вкопанный, коньком-горбунком, и наклонил голову со светящимися большими лунными глазами. Потом отбрыкнул в сторону. Из ворот вышибались жеребцы, выбрасывались по одному и, как в погоне друг за другом, со свистом рассекали дымчатый от луны воздух.

Их топот цокающе раздавался в весенней ночи, и они, словно летя по воздуху, голубой конницей помчались через село в степь, к березовому колку. С налету разбудив речку и подняв серебряное облако брызг, успокоились, сгрудившись, уже на другом берегу.

…Дома Степанида Егоровна отдышалась. Свет не был выключен. На диване спала, подложив под голову думку, чему-то улыбающаяся Таечка. Умаялась, видно, от частушек, прилегла, вот и сморил сон.

Степанида Егоровна пригляделась к ее улыбке и заметила, что дочь спит с отцовским письмом в руке, положив под румянец кулачок со знакомым конвертом, на котором портрет тоже улыбающейся космонавтки Валентины Терешковой. Вот и улыбаются вместе, словно подруги. Подумала было: «Негоже чужие письма читать», но, вспомнив, что у них с дочерью друг от друга секретов нету, успокоилась, укрыла Таечку одеялом и осторожно отняла из ее рук письмо.

Соловья не было слышно, улетел куда-то: музыка кончилась или устал петь. Степанида Егоровна погасила свет, разделась и долго не могла уснуть.