Михаил Аношкин - Кыштымские были

— Какая же?

— Невод порвался. Неудача та очень огорчила старика артельщика. Я сегодня несколько раз его вспоминал, и мне по-хорошему, по-рабочему жаль его.

— Артель знакомая. Деда зовут Зиновием, потомственный рыбак.

— Краю вашему великое будущее принадлежит. Оправимся от разрухи, укрепим свое положение, и тогда увидите, какие мы тут дела развернем. Товарищ Ленин придает Уралу громадное значение. И мы еще с вами встретимся, Кирилл Иванович.

— Непременно!

Михаил Иванович постучал своим посошком по затверделой лаве вара. Выбрал кусочек, который откололся от основной массы, сковырнул его с земли. Достал платок, аккуратно завернул в него кусок и вроде бы виновато сказал дяде Кириллу:

— Представьте, в Москве трудно достать хорошего вару. А у меня в Кремле знакомый сапожник есть, подарю ему. Вот обрадуется.

— Михаил Иванович! — воскликнул дядя Кирилл. — Мы сколько хотите…

— Спасибо, спасибо и на этом. Обрадуется и этому кусочку, — и, засовывая вар в карман, добавил с улыбкой: — Не всегда же будем бедными! Дай срок, разбогатеем — весь мир удивится. И не за горами то время. Не пора ли нам обратно? Уж темнеет.

Об этой встрече мне рассказывал тоже тятя, рассказывал, конечно, по-своему, знал-то он о ней со слов других. Дядя Кирилл женился поздно, и был у него единственный сын, года на четыре старше меня. Как-то он приезжал в Кыштым, и я с ним познакомилась. Живет он в Ленинграде, крупный инженер. У него сохранилась статья корреспондента, который тогда ездил с Михаилом Ивановичем. Корреспондент описал разговор на поляне подробно, однако статья почему-то не была опубликована. Я сняла с нее копию и храню у себя.

И еще об одной встрече дяди Кирилла с тятей рассказывала мне мама под большим секретом. Сколько я не наводила потом тятю на эту тему, мол, о чем вы в последний раз с братом беседовали, он отмалчивался. Неприятно было вспоминать.

Год был голодный, тут еще пожар — людям совсем плохо было. Ну, а мама с тятей жили ничего. Рыба не переводилась, деньги были. Мама рассказывала:

«Ты уж отцу-то не передавай, что я тебе скажу. Больно он серчает, когда напоминают. Я-то и сама не сразу разобралась, что к чему. Я ж тебе толкую — жили мы ничего, а люди бедствовали. Поначалу вроде ничего, даже хорошо мне было — набедствовалась я с больной матушкой. И вот уже Михаил Иванович уехал, погорельцы строиться начали, осень наступила. Нежданно-негаданно Кирилл к нам заявился. Увидела я его — и обомлела. Как на духу перед тобой — побаивалась я его. Плохого о нем не слышала, нет, все больше уважительно о нем говорили, но как ни толкуй — начальство, а я перед начальством всегда робею. Вечером было, я корову доила, чуть подойник не перекувыркнула, так испугалась. Кирилл-то внимательно так поглядел на меня, первый раз мы встретились, добрыми такими глазами посмотрел, а я еще больше стушевалась. «Как звать-то?» — спросил. «Дусей», — говорю. «А что, Дуся, хозяин дома?» Костя сапоги чинил в избе. Окна открыты, услышал разговор, голос подал. Кирилл в дом вошел. Я корову-то додоила, тоже в избу зашла, а у них разговор уже круто поехал. Поначалу, как я потом узнала, Костя за бутылкой в шкаф полез, хотел угостить брата. Но тот отказался да сразу и за дело. А дело-то, вишь, какое было. Костя рыбу втридорога продавал, стало быть, вроде бы на беде чужой наживался. Как сейчас помню. Кирилл сидит в переднем углу, правую руку на стол положил, а левую в кармане кожана своего держит. А Костя спиной к круглой печке прижался, руки назад, бледный стоит. Когда я зашла, у них вроде заминка получилась. А потом Кирилл продолжал, без крику, тихо так, даже с какой-то болью:

— Надо ж дойти до такого дела, а? Батька наш всю жизнь горб на работе гнул, любую копейку по́том обмыл, ни одна нечестная полушка к его рукам не прилипла. А ты ведь рабочим человеком жизнь начинал.

— А я кто, по-твоему? — закричал Костя. — Вот они, — он руки вперед выкинул: — В мозолях! Пальцы как грабли!

— Не кричи, пожалуйста, — Кириллу-то неприятно, но голос не повышает. — А кто ты есть — отвечу. Паразит!

Костю будто кто в бок шилом ткнул, хотел на Кирилла броситься, только я посередке встала. Кирилл же поднялся, повторил тихо: — Паразит, где хочешь скажу. За новую жизнь драться не хочешь, живот бережешь. Свободу, которую новая жизнь принесла, в корыстных целях используешь, на слезах сиротских богатство нажить хочешь? Не дадим!

— Я своими руками добываю!

— За счет других. В последней раз пришел поговорить с тобой, думал, найдем общий язык. Ладно, и на этот раз не удалось.

И уже с порога, так это от сердца будто оторвал:

— И все-таки жаль мне тебя. Слепой ты!

Дядя Кирилл в тридцатые годы поехал в деревню создавать колхозы, двадцатипятитысячником. Его застрелили кулаки из обреза. Такой человек был! Ему бы памятник поставить, да вот не догадается никто!»

На этом заканчивались записки Огневой.

Григорий Петрович долго размышлял над записками Огневой. Нужно отдать ей должное — она объективный человек. На свою семейную хронику не наводит глянец. И это делает ей честь. А ведь от соблазна удержаться трудно. Своего отца, этого бродягу-отщепенца, могла бы представить этаким романтическим героем.

Андреев живо вспомнил Огневу, увильдинскую ночь у костра, бойкие малиновые зайчики в очках, ее вдохновенное лицо, когда она рассказывала про Силантия Сугомака. Ему захотелось с нею увидеться, чтобы передать тетради и высказать свое о них суждение.

О встрече они не договорились, и Григорий Петрович решил наведаться к редактору. Но тот, оказывается, сегодня был на заседании бюро горкома партии и едва ли освободится скоро. Адреса Огневой Андреев не знал, но если бы и знал, то едва ли бы отважился пойти туда незваным. Так и вернулся домой ни с чем. На другое утро, когда Григорий Петрович с матерью сел завтракать, к дому подкатил редакционный «газик». Ловко выпрыгнула из него Огнева. Он заволновался, а ему меньше всего хотелось, чтоб мать заметила его волнение. Встретил Огневу у ворот. Она энергично пожала ему руку и улыбнулась:

— Не ждали?

— Не ждал. Заходите.

— Спасибо, не могу.

— Тогда минуточку, тетради я вам сейчас вынесу.

— Пустое. У меня другая цель — приехала звать вас с собой.

— Меня? — удивился Андреев.

— Да, вас. Хочу познакомить с одним интересным человеком. Не покаетесь.

Григорий Петрович усмехнулся, качнув головой — и заманчиво, и вроде бы неудобно. Но особых планов на этот день у него не намечалось. И откровенно говоря, желание побыть с Огневой у него было.

И вот старый «газик» снова подминает под себя километры. Мчит по той же дороге — к Увильдам. Огнева опять устроилась на переднем сиденье. У Андреева не было уже той легкости, той раскованности, какая была в первую встречу с Огневой, в чем-то он себя чувствовал виноватым, но в чем и перед кем, он бы и сам себе не объяснил. Она повернулась к нему и спросила: