Михаил Аношкин - Мой знакомый учитель

Владимир Андреевич потом терзался из-за этой нечаянной вспышки, но Юра не обиделся. Наоборот, гнев Владимира Андреевича подхлестнул его, и Юра пошел к редактору.

В следующее воскресенье Юра ворвался в квартиру Глазковых с неожиданной для его застенчивого характера смелостью.

— Напечатали, — почему-то шепотом произнес он. — Напечатали, Владимир Андреевич!

Отдал Глазкову газету и в изнеможении опустился на стул. Танюшка очень внимательно приглядывалась к незнакомому дяде, что-то для нее было в нем непонятное и чуточку жалкое. Она сбегала на кухню, принесла в чайной чашке квасу и протянула ему:

— Попейте, дяденька.

Юра посмотрел на нее с благодарностью и улыбнулся: как это она догадалась, что он погибает от жажды?

Владимир Андреевич прочел стихотворение и пожал Юре руку.

— Поздравляю! Это первое?

— Первое.

— Желаю успехов! Станешь поэтом, нас не забывай.

Юра застенчиво улыбнулся.

Владимир Андреевич не давал слова Люсе, что поможет получить квартиру. Но слово дал самому себе, и это было не менее важно. Он бы, пожалуй, не объяснил, почему так решил. То ли надеялся других убедить, что молодое счастье Пестунов надо обязательно вытащить из барака на солнце, чтоб оно наливалось силой. То ли просто ему хотелось сделать что-нибудь хорошее Люсе за ее поддержку в трудные дни. То ли потому, что сам Глазков натерпелся в жизни всякого горестного и тяжелого и был чуток душой. Так или иначе, выбрав свободный день, Владимир Андреевич поехал на завод с одной единственной целью: попасть на прием к директору металлургического завода и замолвить слово за Пестунов. Слышал, будто Костенко — человек крутой и не очень приветливый, особенно с теми, кто не имел никакого отношения к заводу. Но Николай Пестун работал в доменном цехе, был на хорошем счету, и это как-то оправдывало визит Глазкова.

В приемной Глазков появился утром и обрадовался, что пришел первым. Секретарша, уже немолодая, опрятная и симпатичная женщина, выведав, какое дело волнует посетителя, ответила, что сегодня не приемный день. По личным вопросам директор принимал три раза в неделю во второй половине дня. Владимир Андреевич постоял в раздумье: приемные дни и часы были для него очень неудобны — у него они всегда заняты. С другой стороны, ему хотелось побывать у Костенко обязательно до Октябрьского праздника. К празднику обычно сдавалось на заселение больше жилья, нежели в будни. Глазков попросил, чтобы о нем все-таки доложили директору.

— У Ильи Михайловича совещание. Не примет он вас сегодня.

— Но я подожду, — упрямо сказал Владимир Андреевич и устроился на скрипучий диван: пружины при каждом движении жалобно дребезжали.

Секретарша пожала плечами: мол, дело ваше, только напрасно теряете время. Звонили телефоны, в кабинет входили и выходили озабоченные люди, секретаршу несколько раз вызывал сам директор коротким требовательным звонком, и она спешила к нему, сохраняя невозмутимость.

Наконец, совещание закончилось. Двери кабинета распахнулись, и оттуда повалил народ — солидный, крупный, прилично одетый; у того виски седые, другой с седыми бровями, а у этого лысина на самой макушке светится. Были среди них и молодые, серьезные, с непривычной для них важностью во взгляде. И сразу приемная наполнилась гулом: одни о чем-то бурно спорили между собой, другие разговаривали мирно и неторопливо, третьи похохатывали. Были и очень мрачные — не иначе пережили только что крепкую головомойку. Народ в приемной долго не задерживался, как-то незаметно рассеялся, оставив после себя тусклый табачный дым.

Последним из кабинета вышел высокий плечистый человек с университетским значком на лацкане коричневого пиджака. Владимир Андреевич сразу же подумал, что где-то встречал этого рыжеватого великана-инженера. И так бы гадал, если бы секретарша не позвала.

— Вы мне нужны, товарищ Липец.

Липец! Видимо, брат Бориса, — удивительно похожи!

Владимир Андреевич поднялся с дивана и направился к двери кабинета, полагая, что раз совещание кончилось, можно, стало быть, и заходить. Но секретарша на полуслове оборвала разговор с Липец, повернулась к Глазкову.

— Я доложу о вас, вот только с товарищем кончу.

Липец с высоты своего чуть ли не двухметрового роста взглянул на Глазкова, кивнул секретарше:

— Хорошо, Галина Петровна, не забуду, пришлю. У меня готово.

Он вежливо поклонился и заспешил к выходу; черные лакированные ботинки еле слышно похрустывали. Секретарша встала и скрылась за двойной дверью кабинета. Появилась оттуда скоро, — Владимир Андреевич даже по часам проверил: ровно через минуту, — и сказала:

— Илья Михайлович сегодня занят.

— В таком случае я доложу о себе сам.

Секретарша обидчиво покраснела.

— Товарищ, — тихо проговорила она, видимо, с трудом удерживаясь, чтоб не повысить голос, — нельзя, товарищ.

Однако сама опять повернулась к двери и вошла в кабинет. На этот раз ее не было долго, минут пять, а то и больше: уговаривала, что ли, директора. Появилась и сердито, даже не взглянув на Глазкова, сказала:

— Заходите!

Кабинет Костенко показался Глазкову неуютным: продолговатый, с высоким потолком и громоздкими окнами. Стол с зеленым сукном, покоящийся на четырех пузатых ножках. На столе в беспорядке разбросаны бумаги, книги, папки и даже телеграмма с красной пометкой «Правительственная». Чернильный прибор из серого с черными прожилками мрамора был тоже под стать столу: грузный, тяжелый, мрачноватый.

Когда Глазков вошел в кабинет, Костенко писал, низко склонив начинающую лысеть голову. Он молчаливо кивнул в сторону стула, приглашая посетителя сесть. Владимир Андреевич опустился на стул, и им овладела робость. Костенко был крупной кости, широкоплеч. На неурочного посетителя посмотрел хмуро и продолжал работать.

— Кончаю, — наконец, объявил он сердитым баском, но зазвенел телефон. На маленьком столике стоял продолговатый с белыми клавишами телефонный аппарат не знакомой Глазкову конструкции. Директор нажал крайнюю клавишу и взял трубку. Говорил по телефону властно, отрывисто и о таких вещах, о которых Владимир Андреевич слышал впервые и не имел ни малейшего понятия. Глазков позавидовал этому крупному горбоносому человеку с властными движениями и повелительным голосом: вот он знает что-то такое, чего не знает Глазков, а это что-то очень важное и составляет частичку того огромного, что вобрал в себя завод. Конечно, Владимир Андреевич на каждом шагу встречал таких людей, которые знали то, что не знал он. И это было вполне естественно. Однако же Костенко подавлял своей уверенностью, каким-то своеобразным ненавязчивым величием и значимостью.