Владимир Дудинцев - Белые одежды

— Вот и я так считаю. Все боялась. Думаю: если он меня посмеет когда-нибудь… за холку… Это будет все. Видите, как у нас с вами.

Они умолкли и долго медленно шли — в полной темноте.

— Как же я теперь буду вас называть? — вдруг спросила Елена Владимировна. — Федяка? Можно я буду называть вас Федор Иванович? Федор Иванович… Прямо мистика какая-то. Эти звуки я полюбила в первый день, до того еще, как узнала вас. По-моему, про имя так говорить разрешается… Этим словом… — она сжала и отпустила его руку. — И потом, сейчас такая темнота…

Он хотел ответить и не смог: вроде как слезы собрались выступить, и он почувствовал, что голос его выдаст. Хотел поцеловать ее, но сил хватило только приложиться щекой к ее виску.

— Как хорошо! Вы теперь боитесь после того… После табака. — Она тихонько засмеялась. — Ничего, это хорошо. Вы — серьезный. И я тоже. У нас все будет серьезно.

Его голову охватили во тьме маленькие шершавые пальцы земледельца, и на все его лицо посыпалось множество легких, живых и горячих прикосновений.

— Ну как? — спросила она, переводя дыхание. — Помирились со мной?

— Ничего не понимаю, — шепнул он.

Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в лицо эту ночь не узнаем, она захватывает нас врасплох, и мы бываем не готовы к тому, чтобы принять ее всю в себя, рассмотреть и запомнить навсегда все ее мгновения. Сохранить в себе все, что можно. И потом она живет — уже в грустных воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном…

В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор Иванович шел домой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он еще не открыл для себя этого явления — зенит любви. Он об этой ночи еще вспомнит и будет отчаянно бить себя кулаком по голове. Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустных воспоминаний. Пора, которая будет длиться всю жизнь.

«Почему я не кричал ей о том, что люблю? — уже отчаянно корил он себя. — Почему выдумал какую-то теорию о запретных словах? Теоретик! Почему послушно пошел провожать, почему не удержал до утра в парке? Почему водил все по темным местам — так и не увидел ее глаз, когда она произносила: „Можно я буду называть вас Федор Иванович?“ Даже не верится — она ведь сказала: „Эти звуки я полюбила…“»

В эту ночь у Федора Ивановича было еще две встречи. Первая — по телефону. Он пришел домой и, не гася света, растянулся на койке. Протянул руку к папиросам и отдернул. Минут через двадцать его оглушил телефон странным пронзительным ночным звонком.

— Это ты? — Кондаков нервно хрипел и дышал почти рядом. — Уже пришел, темнила? Так скоро?

— А что?

— Я видел тебя с твоей дамой. Ты знай — если затаскиваешь даму в темный уголок, там обязательно стою я.

— Ошибаешься. Это была сослуживица. Поздно засиделись на работе, и я проводил ее.

— Не разочаровывай меня. А в темном уголке с кем был?

— Мы шли без остановок. Прямо к ее дому.

— Разве в ее доме нет уголков?

«Слава богу, что не затащил, — подумал Федор Иванович. — Он все спрашивает неспроста. Ловит».

— Я же говорю — сослуживица. Я ее доставил прямо к лифту. А ты что — завидуешь? У тебя голос…

— Неужели! Поменялись, ха-ха, местами? Так это ты к ней меня приревновал?

— Да нет же, Кеша! Это совсем другое дело.

— У тебя с ней как? Было?

— С кем? Я не отвечаю на такие вопросы.

— Встреча с вами вдохновила меня на стихи.

— Давай.

— Постой. Рано еще. Лучше скажи: это ты к ней тогда меня…

— Да нет же! К другой.

— А к кому? По-моему, ты был с ножом.

— Я вообще не ревнив. Одни деловые отношения. Старею…

— Ха-ха-ха! Он мне — мое вернул! А мог бы вполне приревновать. Я люблю таких маленьких. Конечно, и богатое, тяжеловесное сложение имеет свои… Но я люблю, когда маленький Модильяни.

— По-моему, у Модильяни все девицы рослые. И потом, все его девицы не умеют любить.

— Ни черта не понимаешь в женщинах. Или притворяешься. Модильяни сидит в каждой красивой женщине.

— Этот вопрос у меня не исследован так глубоко.

— Ты можешь себе представить маленького Модильяни? Ты на нее как-нибудь специально посмотри, когда она…

— Напрасно меня ловишь, Кеша. Я на нее никогда с этой точки… С этих позиций не пытался взглянуть. У нас исключительно деловые интересы. По-моему, когда работаешь вместе, настолько примелькаешься…

— Ты синий чулок. Или страшный притвора. Скажи мне, кто такой Торквемада? Тебя называют Торквемадой — ты знаешь?

— Кто тебе это сказал?

— А что, точно? Видишь, какая у меня информация.

— Н-да… Лучше ответь, почему это шахматы стояли не как у людей? Два черных слона — оба на черном поле…

— Ха-ха-ха! — залился Кондаков глухим хохотом. В его голосе все время звучал скрытый ревнивый интерес. — Говоришь, два слона? Этого тебе не понять, ты пить не умеешь. Когда мы с твоим тезкой хорошо выпьем, для нас все фигуры, которые тебе показались неправильно поставленными…

— Мне они не показались…

— Не знаю, не знаю. А что — на тебя произвело впечатление? Ревнивцу и пьяному — им всегда кажется. Все фигуры для нас, когда выпьем и садимся играть, стоят правильно. Сами же ставим. И партнер не сводит глаз. Мы обдумываем ходы и за голову хватаемся, когда партнер удачно пойдет. Представь, он мне вчера поставил какой мат! Я уже почувствовал за пять ходов. Он говорит: мат, и я вижу — безвыходное положение. И сдаюсь. И руку ему пожал. А как они в действительности стояли — черт их знает. Ни тебе, ни мне не узнать.

— Ну, ты все-таки поэт.

— Но если б ты видел свое лицо, Федя. Ты ее сильно любишь. Я ее знаю, хорошая девочка. Как ты ушел, я сразу сочинил стихи…

— Ну давай же!

— Вот слушай…

И новым, плачущим голосом Кондаков начал читать:

Трубка замолчала. Они оба долго не говорили ни слова. Потом поэт угрюмо спросил:

— Ну, как?

— Хорошо, — сказал Федор Иванович. Вернее, с трудом выдавил. — Почему флейта белая?

— Была сначала черная. Потом тихая. Тебя это задело?

— Я просто так. Просто подумал: в стихах не должно быть точных адресов.

— Ага, кажется, честно заговорил. Прорвало, наконец. Значит, белая флейта — адрес точный? Давай дальше. Какой адрес будет менее точным? Черная флейта?

— Автору виднее.

— Опять ушел. Темнила…

Вот какая беседа по телефону произошла у него в эту ночь, и он не мог заснуть до утра. Хоть он и решил быть Миклухо-Маклаем и несколько раз уже заставлял себя, отбросив оружие, лечь на берегу опасного острова, сон все-таки не шел к нему. Поэт все в его голове перемешал, внес неразбериху.