Михаил Аношкин - Человек ищет счастья

— Так уж мы, грешные люди, устроены, — забасил Васькин, поглядывая на секретаря горкома. — Сколько раз собирался к тебе, Семен Николаевич, зайти так, попросту, затащить к себе и за рюмкой поговорить о друзьях-товарищах. Не забыл, наверно?

— Нет, — улыбнулся Кремнев.

— А помнишь под Ковелем мы с тобой в переплет попали?

— Еще бы! Если бы не ты, туго бы мне пришлось!

— Вот я и говорю. Есть что вспомнить. И не мог к тебе собраться. Все что-то мешало.

Васькин достал платок, не торопясь, громко высморкался и продолжал:

— И никогда не думал, что приду к тебе не как фронтовой товарищ, а как жалобщик. Или еще хуже, как проходимец. Нет, ты посмотри на меня хорошенько — разве я похож на проходимца? — и Васькин обиженно засмеялся.

— Полноте, Андрей Петрович, — возразил Кремнев. Николаеву было стыдно. Он приготовился драться. А на него не обращали внимания. Не спрашивали. Его просто били, вежливо, рассчитанно.

— К сожалению, так. Правильно, у меня есть свой дом, маленькое хозяйство. Разве это возбраняется, а? Семен Николаевич?

— Нет, — качнул головой Кремнев.

— Ну, вот, — Васькин достал из кармана пиджака газету, развернул ее, и Николаев заметил, что почти каждая строчка фельетона подчеркнута красным карандашом. Живого места не осталось.

— Я привык к точности. Тут сказано, будто у меня полный двор живности. Даже если бы это было так, разве плохо? А у меня каких-то несчастных двадцать кур, коровешка с теленком да две свиньи.

Николаев насторожился, хотел было спросить: «А зачем вам столько? Вы ж прилично зарабатываете?», но промолчал. Молчал и Кремнев.

— Дальше. Написано, будто я у квартирантов обрезал свет. Неправда. Не я обрезал. Электрики сняли проводку в связи с ее непригодностью. Я себе направил, они не хотят. Ждут, что я им это сделаю. Пусть сидят без света.

— Позволь, — не утерпел Кремнев, — а какую они квартплату платят?

— И здесь неточность. Не двести, а сто восемьдесят рублей. У меня документы есть.

— Сколько же у тебя квартирантов?

— Двое. Две комнаты сдаю: старуха живет и один рабочий с нашего завода.

— Ну, хорошо, — посуровел Семен Николаевич. — Продолжай.

— Тут написано, будто я заставлял старуху лазить через окно. Будто я нарочно закрывал ворота на засов. Вымысел. Было всего два раза по недоразумению. Я считал, что она дома.

— Но она же, видимо, стучалась, — сказал Николаев. Васькин постепенно тускнел в его глазах.

— Возможно. Но у меня был включен приемник. И потом контузия, плохо слышу. Семен Николаевич помнит, когда меня контузило. Шарахнуло тогда не дай бог.

— Сколько же лет той старушке? — перебил его Кремнев, и Николаев почувствовал в его голосе стальные нотки.

— Кто ее знает.

— Под семьдесят, — уточнил Николаев.

— Возможно. Или вот…

— Обожди, Андрей Петрович, — снова перебил Кремнев. — Я что-то не пойму. Ты опровергать фельетон пришел или подтверждать.

— Я пришел с просьбой, — с достоинством произнес Васькин, — оградить меня от незаслуженных наскоков, чтобы меня не позорили перед людьми, чтобы не оскорбляли меня. Я имею пять правительственных наград, я лучший мастер на нашем заводе…

Кремнев поморщился и жестко сказал:

— Знаем. Но как же ты мог заставить семидесятилетнюю женщину лазить через окно, издеваться над ней?

— У нее, Семен Николаевич, два сына погибли в Отечественную, — вставил Николаев.

— Это же позор!

— По недоразумению, Семен Николаевич.

— Как же так, Андрей Петрович? — устало спросил Кремнев.

— Я требую, чтобы горком разобрался, только мальчишек ко мне больше не присылайте.

— Хорошо, — тихо произнес секретарь горкома. — Мы разберемся.

— Вот это правильно, — повеселел Васькин, и опять это был добродушный, улыбчивый человек. Он попрощался и вышел все той же неторопливой походкой уверенного в своей непогрешимости человека. Николаев проводил его взглядом и, когда за Васькиным закрылась дверь, задумчиво произнес:

— Такой представительный, симпатичный на вид дядька, а нутро-то гнилое.

— Философ, — едко усмехнулся Кремнев. — Оставь меня одного. Не до тебя.

Николаев не обиделся, приподнял на прощанье руку:

— Пока! — и вышел.

В редакции постоял в раздумье возле своего кабинета: что-то не хотелось туда входить. Прошел по коридору, взялся за ручку двери, ведущей в общую комнату, где занимались Ромашкин и еще два сотрудника, один новичок, только недавно принят, а другой старожил, и остановился: услышал голос Ромашкина. Неловко редактору подслушивать разговоры, а тут не утерпел.

— Из института ушел, а от тебя, уважаемый, и вовсе уйду. И покатился наш Колобок дальше искать медовую жизнь. Катился, катился и вот прикатился на стройку…

«Ах, стервец, — улыбнулся Николаев. — Новенького просвещает своей сказкой. Я тебе покажу!», но с места не сдвинулся, слушал чуть надтреснутый тенорок Ромашкина:

— «Колобок, Колобок, — сказали ему на стройке. — Останься у нас. У нас ты много заработаешь». Остался Колобок, да скоро ему здесь не понравилось, дальше катиться задумал. Его никто не держал, он все же заявил: «Я от папки ушел, я от мамки ушел, я из института, я из многотиражки ушел, а от тебя, уважаемый, подавно уйду». Катился, катился и к нам в редакцию закатился. А редактор здесь добренький, хоть и хмурость на себя напускает. Понравился Колобок редактору, тот и говорит: «Оставайся у нас, Колобок. У нас жить можно, не покаешься». Остался Колобок.

«Ну, и стервец!» — покачал головой Николаев и, резко отворив дверь, шагнул в комнату.

Разговор оборвался, усердно заскрипели перья. Ромашкин поерошил шевелюру и уставился на Николаева своими свирепыми глазами.

— Ты эту сказку брось рассказывать, — с нарочитой серьезностью произнес Николаев. — Нехорошо. Ты ж ни черта не понимаешь.

— А вы разве слышали? — простодушно спросил Ромашкин и вдруг улыбнулся. Миновала гроза — это он понял сразу, если редактор, вернувшись из горкома, начал с пустяков.

— Иди-ка, Ромашкин, на завод, нечего стул просиживать. Дам тебе кое-какие факты проверишь и напишешь. Ясно?

— Есть! — быстро отозвался Ромашкин Николаев вернулся в свой кабинет. Рабочий день, обычный день небольшой городской редакции продолжался.

На лодочную станцию я приплыл вечером. Берег был глухой, сосновый. Лес корабельный, дремучий, подступал к самой воде. Сошел на берег и оказался в сумерках, хотя на спокойной глади озера пламенела пурпурная дорожка, а на кронах лип того берега трепетало зарево заката.