Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие

— Ну-с, ясно, — проговорил Хованцев.

Вот так — ночью и днем — стучатся к нему за помощью. Варгин, можно сказать, был самым спокойным соседом: без надобности в калитку не стучался. А то ведь идут ночь-полночь, просят помощи.

И Хованцев надевает халат, слушает больного.

А в общем-то, что он мог сделать? Он бы выслушал Тихона Ивановича. Но в доме у него не было стетоскопа — оставил аппарат на работе. «Конечно, самое верное — измерить кровяное давление. Переволновался. Не спал ночь. А все потому, что принимает все слишком близко к сердцу. Нет у него, кроме колхоза, забот. Увлеченности нет».

Думая так, Хованцев прошел в комнату и, говоря Варгину про возраст, что в его годы никак нельзя волноваться, взял прибор для измерения кровяного давления.

— Я к вам уже приходил, — рассказывал тем временем Варгин. — Да вас не было дома. Вы небось на рыбалку ездили?

— Да! — радостно воскликнул Хованцев.

— Ну, и как успехи?

— Поймал двух судаков и щуку.

— Ну? — удивился Варгин. — А я вот хоть и живу на Оке, а ни разу в лодке не сидел. Грустно признаться на старости лет: плавать не умею.

— Вы многое потеряли. На Оке дышится по-другому, чем в правлении.

— Это понятно. — Варгин снял пиджак, подставляя Хованцеву обнаженную руку.

Хованцев смерил давление.

Давление у Варгина было очень высокое. Хованцев знал, что каждый больной непременно хочет знать, сколько у него. Враг, однако, не сказал — сколько, и даже бровью не повел, увидев отметку на шкале. Он только снова надул грушу и повнимательнее пощупал пульс.

«Надо бы сделать внутривенное вливание», — решил Хованцев. Но дома у него не было шприца и лекарств, и он промолчал.

— Могу вам сказать лишь вот что, — заговорил через минуту-другую Хованцев. — Сердце у вас пошаливает. С таким давлением, какое у вас, работать опасно. Надо лечь на месячишко к нам в больницу. Приходите ко мне в кабинет через полчасика. Сейчас я проведу пятиминутку, в девять у меня начинается прием посетителей. Заходите — приму вас без очереди.

— Спасибо, — сказал Варгин и, поднявшись со стула, надел пиджак. — Приду. Вот только оденусь.

Стоя на крыльце, Хованцев проводил соседа взглядом: как подкосило!

Они были очень разные люди — эти соседи. Хованцев работал, чтобы прокормить семью, а Варгин кормил семью постольку-поскольку, — на первом месте у него была работа.

Хованцев вернулся в комнату, оделся и пошел в поликлинику. Он был у себя, когда зазвонил телефон Хованцев думал, что это звонит жена, и торопливее, чем всегда, взял трубку.

— Товарищ Хованцев? Очень рад, что застал вас. Это говорит Ковзиков. — Хованцев сделал губами движение вроде: «Вот так денек», но удержался ¬— все-таки звонил второй секретарь обкома.

— Да. Я вас слушаю.

— Мне сказали, что вы исполняете обязанности главного врача.

— Да. Главный врач в отпуске.

— К вам обращался Варгин?

— Варгин? — Хованцев сделал вид, что удивлен.

— Да, Тихон Иванович. Имейте в виду: в полдень он должен быть на бюро. Обязательно. Это очень важно.

— Он больной человек, — спокойно сказал Хованцев. — Я обязан его госпитализировать.

Поначалу палата понравилась Тихону Ивановичу. Она находилась не в главном больничном корпусе, похожем на барак, а во флигеле, построенном во времена земства. И была она не внизу, где вечно толкается народ, а вверху, в мансарде.

Поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, следом за сестрой, Варгин думал, что его ведут на колокольню. Лазал когда-то.

В палате, куда сестра привела его, было уютно. Он нашел комнату вполне приличной. В палате было все — кровать, тумбочка, стол, кресло и даже телефон. Тихон Иванович никогда не предполагал, что в больнице есть палаты-одиночки.

— Располагайтесь как дома! Завтрак вам принесут через час, — сказала, уходя, сестра.

Варгин подошел к окну, отдернул занавеску, посмотрел. Окно выходило в проулок, на старую липу. Липа оголилась, лишь кое-где висели черные бусинки плодов.

И больно рвануло сердце: осень!

Корявые сучья деревьев были унизаны черными грачиными гнездами. Как-то неприятно и странно было видеть их рядом с собой, на одном уровне: черные шапки на корявых черных суках. Разглядывая их, Тихон Иванович подумал, что, наверное, ранней весной, когда грачи высиживают яйца и выводят птенцов, жить с ними по соседству беспокойно. Грачи все время взлетают и каркают.

Но теперь, когда гнезда были пусты, в палате стояла тишина. Были тихо и как-то тоскливо.

И было душно.

Тихон Иванович снял с себя полосатую больничную куртку (его переодела — дали казенные шаровары и куртку). Он решил до завтрака немного отдохнуть, лег на кровать, поверх покрывала, и уставился в потолок. Потолок был оклеен бумагой, и на этой белой бумаге видны желтые потеки. Видимо, в свое время мезонин протекал.

Варгин лежал, прислушиваясь к биению своего сердца, вздрагивая при каждом его перебое, и все думал над тем, какая у него кардиограмма — хорошая или плохая?

Тихон Иванович никогда не обращался к врачам и теперь переживал, заметив беспокойство Хованцева, когда тот мерил у него давление.

Спать не хотелось.

После укола, который сделали Варгину, головокружение прошло, и он полежал минуту-другую спокойно. Скосив глаза, Тихон Иванович посмотрел на стену. Сиреневые обои были пестроваты. Когда долго глядишь на них, то в глазах рябит.

Рядом с койкой, на которой он лежал, — обои оборваны, и виднелась газета. Газета была старая, дореволюционная. Письмо было с «ъ», однако он прочитал, что страховое общество Мюллер и Ко» заключает страховые полисы на 1865–1870 годы.

Прочитал Тихон Иванович это и подумал, что за сто лет, пока стоит больница, много тут слез пролито. Кому только не приходилось лежать в этой палате. В разное время тут лежали небось градоначальник, страдающий подагрой, князья и графы из соседних поместий.

И вот теперь лежит он — Варгин — председатель колхоза, чье имя еще недавно известно было на всю округу. Лежит мужик. Солдат, наконец-то!

«Солдат ты или кто, черт тебя побери!» — чуть не воскликнул он.

Лежать расхотелось. Он встал и походил по комнате.

«Или они живы, не умерли все — градоначальники, князья, которые лежали здесь? — подумал Тихон Иванович. — Померли, и их надгробные плиты мохом поросли». Порастет мохом и его, Варгина, камень, если его, конечно, положат под камень. Шут с ней, со смертью, решил он. Пусть лучше его похоронят как простого смертного. Все равно. Но пока Варгин жив, он не позволит, чтобы его имя шельмовали.

Через час после завтрака Тихон Иванович почувствовал себя в больничной палате как в заключении. Все ему было ненавистно тут: и сама палата с продолговатым окном, и эти пошлые обои, наклеенные на газеты столетней давности. И самое главное — невыносимо было его положение добровольного отшельника.