Петр Замойский - Лапти

— Дур-рак! Кто для маленького молока даст? Ты зарежешь, другие зарежут…

Когда вошли в сени, услышали, что во дворе рухнуло что-то тяжелое на мерзлую землю. Петька распахнул дверь, и перед ним страшная предстала картина: возле оглушенной коровы, нагнувшись, сидел бывший урядник Трофим и острым ножом торопливо прорезал ей шкуру над горлом.

— Стой! — крикнул Петька вне себя и подскочил к Трофиму. — Вы что делаете?!

Этих людей Киреев совершенно не ожидал. Он так и застыл, сидя возле коровьей головы. А Трофим быстро встал, оставив большой длинный нож в недорезанной ране.

— Кто вам, дьяволы, разрешил корову резать? — снова закричал Петька, готовый выхватить из раны нож и наброситься с ним на хозяина.

— Вам какое дело? — опамятовался Киреев, вставая.

Налитыми кровью глазами уставился на врача:

— Корова моя! Что хочу…

— Считаю тебя арестованным! — схватил Петька за грудь хозяина. — Марш за мною в совет.

— Пошел к черту! — толкнул он Петьку так, что тот еле на ногах устоял.

Обратившись к уряднику, Киреев угрожающе крикнул:

— Ты что? Режь, пока не опомнилась.

— Не сметь, жандарм! — бросился Никанор к Трофиму, который уже нагнулся к ножу.

— На! Гляди! Н-на бумажку! — торопливо совал хозяин, вынув из кармана окровавленную справку. — Нате, сукины дети!

Ветеринар взял у Петьки справку и, пробежав ее, подошел к корове. Оглядел живот, ощупал и закачал головой:

— Справка, гражданин, ложная. Никакого тимпонита у нее нет. Желудок нормальный…

В это время корова, очухавшаяся от удара в темя, сначала поднялась на передние ноги, в раздумье немного постояла на них, затем разом вскочила на задние и, словно безумная, ничего перед собой не видя, бросилась на плетень. Что было силы врезалась в него рогами, подняла, разломала, опрокинула на себя кучу снега с поднавеса, ударилась боком о худую соху и потом со страшным ревом метнулась к дороге в улицу, роняя за собой алые капли крови. Там, тычась в стены мазанок, сворачивая в сторону сани, стоявшие возле дворов, разбивая стекла в избах, она, не по-коровьи, а по-звериному воя, все мчалась и мчалась куда-то в самый конец села. Вслед за ней несся не то жалобный, не то грозно предостерегающий рев оставшихся в живых ее подруг.

С улицы она выметнулась на огороды, несколько раз падала, ухая короткими ногами в глубокий снег, вырвалась на гуменную дорогу, оттуда повернула в гореловский лес и там со всего размаху хлобыстнулась лбом в толстый дуб. Сшибла себе рог, рухнула тут же под дуб и в предсмертной судороге, осыпанная сверху снегом, задергала ногами…

Скребнев приказал произвести обыски у всех, кто порезал скотину, отобрать мясо, шкуры и все это немедленно отправить в район. Сам снова забрался в свою комнату, в которой вел «беседы». На сегодня ему предстоял тяжелый разговор с двумя упорными: Данилкой и Перфилом.

Путь Данилкиной жизни тяжел.

Отец его был таким бедняком, какого можно найти разве лишь в первом обществе, хотя жил он в третьем. Тесная избенка полна ребятишками. Земли на них не давали, и орава, озлобленно-крикливая, всегда голодала. Ни лошади, ни коровы не было, и отец часто отправлялся «христарадничать» в соседние села.

Шли годы. Подрос старший сын Еремка. Отец взялся с ним пасти овец. А когда подтянулся и Данилка, их обоих отец отдал в телячьи пастухи. Так и пошло из года в год. Отец, перебираясь из села в село, по дороге замерз, в гражданскую войну убили Еремку. На Данилку свалилась семья. Правда, земли теперь нарезали уже на всех, но она была ни к чему — ни лошади, ни сохи. Вдобавок и Данилку взяли на фронт. Через два месяца он вернулся без глаза. Как инвалиду-бедняку ему помог комитет бедноты, дав невзрачную, но молодую кобыленку. Недоедая сам, выкармливал лошадь. Братишек наняло третье общество пасти коров. Сберегая копейку, подзарабатывая где только можно, Данилка осилил купить корову. Старуха мать от радости плакала. И еще одно счастье пришло: весной, пасясь в табуне, огулялась Данилкина кобыла. Принесла она ему серого жеребенка. Сколько было хлопот и трудов! Через два года у него был уже бороновальщик. Перестал Данилка сдавать свою землю, обрабатывал сам. Старуха купила на базаре маленького поросенка и заботилась о нем куда больше, чем о ребятишках. Поросенок вырос в породистую свинью. Получилось так, как в сказке: свинья принесла восемь поросят. Трудно было выкормить всех, но выкормили. Уземотдел отпустил бесплатно лесу, сельсовет помог перевезти этот лес. Данилка продал поросят, нанял плотников и выстроил — смело подумать! — пятистенку. Сколько же было радости, когда они вошли жить в эти, как старуха назвала, «хоромы»!

В «хоромы-то» и привел себе жену. В гнилую избу, да еще за кривого, за пастуха, никто не шел. А тут нашлась девка. И не совсем из бедной семьи. Еще более ретиво взялся молодой мужик за свое хозяйство. Часто недосыпая ночей, он то ездил в извоз, то нанимался пилить лес в лесничестве. И выбился в люди. И никто не скажет, что Данилка воровал, или землю арендовал, или голодающих обирал, — нет. И стал Данилка пользоваться уважением со стороны мужиков.

За последние годы совсем оправился. Построил теплые хлевы, перетряс и расширил амбар, женил брата, уговорив его не делиться, выдал сестру. Но работал так же остервенело, как и раньше. Напряженно трудовая жизнь не прошла бесследно, она отложила на Данилке отпечаток болезненного пристрастия к своему хозяйству. Дальше своего двора, своей избы, своего сарая ничего не хотел видеть.

И вот пришла сплошная.

Несколько раз заглядывали к нему колхозники, но толку от этого не получалось. Правда, он ходил на собрания, слушал и сам что-то кричал. Иногда мелькала мысль: ведь советская власть — «наша власть», помогла вот ему в люди выйти, — но как только придет домой да заслышит волнующее ржание двух лошадей, мычание коровы, взглянет на овец, на свиней — огнем прохватит мысль:

«Мое все».

Все мое!

Хотя бы вот эти вилы, что торчат в овсяной соломе.

Он помнит, за сколько купил их на базаре, как к ним выстругивал черен.

Грабли рядом.

Будто только сегодня тесал он березовую колодку из швырка, обделывал кленовые зубья.

Две телеги в поднавесе.

Одну купил готовую, но колеса оправил сам, а другую всю сделал он, Данилка, своими руками. Не сразу, — в этом и главное, — а то одно смастерит, то другое приготовит, то третье подберет.

Да мало ли! Сбруя, например: хомуты вязал сам, шлею сшил из двух купленных старых шлей, от седелки только железная кобылка валялась где-то в амбаре, а теперь седелка обшита кожей, внизу мягкий войлок. Даже гвоздочки с желтыми головками набил по краям для красоты.