Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

— Да, — еле внятно прошептал Сергеев.

— Ну, и отлично, разожмите кулаки. Это турецкое дивизионное знамя мы возьмем с собой. Как трофей перешлем в штаб армии. Как оно к вам попало? Ну, да потом расскажете, когда поправитесь. А пока, дорогой поручик Сергеев, поздравляю тебя с производством.

— Прапорщик, господин полковник, — шепнул довольно громко Ястребов. — Не поручик, а прапорщик. Верховное командование не утвердит такого производства. Это же невозможно: из вольноопределяющихся в поручики.

— Нет-с, нет-с, адъютант. За такой подвиг — поручика, не меньше. Я знаю. Я буду ходатайствовать, если нужно, перед его величеством. Я это сделаю.

Никто ему не возражал. Сергеев что-то хотел сказать, но не сказал, а только качнул головой и снова забылся.

Через полчаса его подобрали, уложили на носилки и отправили в походный госпиталь, устроив в офицерском отделении.

Быстрой вереницей промчались месяцы.

Фронт давно уже передвинулся за Эрум.

Однажды вечером, когда полк остановился на ночевку, с севера пригнали около роты солдат на подкрепление.

Прибывших переписали, рассчитали и почти поровну разбили на шестнадцать частей. Каждую часть придали ротам. А в ротах разделили на взводы.

В третьем отделении первого взвода появился новый боец. Это был небольшого роста, но крепко сложенный человек. На чистом, в белом пушке, лице его, узкоглазом, толстогубом, даже тогда, когда он улыбался, сохранялось выражение напряженной мысли. На конце его тупого носа удобно устроились большие дымчатые очки, в которые, казалось, сам владелец никогда не заглядывал. Его взгляд постоянно скользил поверх очков и был сосредоточен.

Поздоровавшись с отделением, это новое лицо тут же, не говоря ни слова, принялось помогать товарищам, собиравшим палатку. Работа, на удивление, спорилась в его руках. Он так умело вбивал в землю колышки, крепко увязывал бантами веревочные скрепы, что даже всегда недовольный, ворчливый Щеткин не утерпел, чтобы не спросить:

— Что, не из запасных будешь, земляк?

— Нет, я призыва шестнадцатого года, — твердым, но несколько глуховатым голосом ответил вновь прибывший.

Щеткин только недоверчиво покрутил головой, но промолчал.

— Откуда, парень? — с обычной ласковой улыбкой спросил Хомутов, увязывая вместе два зеленых полотнища.

— Из Питера я, — отвечая улыбкой на улыбку, сказал новичок. — Фамилия моя Васяткин, зовут Петром. Работал на Обуховском заводе.

— Ну? — заинтересовался Щеткин.

— Нас освобождали от воинской повинности, как работающих на оборону.

— Так, знаем. Ну?

— А потом забастовали мы. Вот, кого из нас забрали в солдаты и на фронт, а кого в тюрьму, а иных на поселенье в Сибирь.

Вначале после этих слов все помолчали. Но потом желчный Щеткин, вспыхнув вдруг, грубо проскрипел:

— Тоже! Оборонцы, черти! Тут кровь проливаем, а они бастуют. Войну только затягивают. Им-то в тепле ничего. А про нас забыли. Бить гадов… Показал бы я вам!

Эти слова больно ударили в сознание всех, и сразу стена глухой вражды, казалось, надолго выросла между этим на вид хорошим парнем и всем отделением.

Сам отделенный — Хорьков, стоявший в стороне с цыгаркой в зубах, «унутренний враг», как обзывали его между собой солдаты отделения, злобно сплюнул в сторону новичка и начал говорить, точно в пространство:

— Черти прокляты! Всякие забастовщики. Своими бы руками задавил поганцев. Всех бы вас сюда к нам. Показали б… Рази ж можно против царя бунтовать? Война! Тут терпим все, а они… Вот они, тыловики-то. Тут страдаем, всякое дерьмо защищаем, а они там с жиру бесятся. У, проклятущие! От придем с хронту, мы им покажем: сицилистам, жидам, бунтовщикам и всякой нечисти. Как собак будем вешать.

Отделенный замолчал. Махорка в его цыгарке вновь задымила, потрескивая и искрясь в вечернем воздухе и, казалось, также глубоко негодуя на бунтовщиков и социалистов.

Отделение, ворчливо поругиваясь, кончало работу. Каждый солдат старательно избегал глядеть на эту серую, казалось, простодушную, но уже ненавистную фигуру новичка. Черная злоба уже начинала душить огрубелые сердца. Щеткин, пошептавшись с Хорьковым, громко сказал:

— Ночью покажем… Ничего. Мы все перенесем.

Один только Хомутов, точно рассуждая сам с собой, недоуменно покачивая готовой, поеживал плечами. И наконец, как видно, не выдержал, повернулся всем своим открытым лицом к Васяткину, посмотрел на него немного и сказал:

— И чудно же, прости, господи! Ведь у вас там, в Питере, чай, и хлеб есть и тепло на хвартирах. И народ, кажись, русский — православный. Что же бунтовать-то? Тут вот мы страдаем, воюем, червей лопаем, здоровье и жизнь теряем. Все ждем, когда война кончится, а вы там порядок нарушаете и войну затягиваете. Как же это так? Ну; разве враги вы? Ну, зачем, милый, бастовали, а?

Все солдаты отделения, точно по команде, оторвали взгляды от земли, и десятки пар подстерегающих глаз в жгучем недоумении уставились на новичка.

Тихо стало вокруг. Казалось, слышно было учащенное биение солдатских сердец.

А Васяткин, точно настроение солдат и вопросы Хомутова мало трогали его, спокойно довязал бантом веревочную закрепку, зажмурил правый глаз, потер его указательным пальцем и как бы между прочим ответил:

— А бастовали мы, братцы, против войны. Требовали, чтобы войну кончили.

— Как против войны? — вырвалось у большинства. Солдаты с шумом побросали работу и сгрудились вокруг Васяткина.

— Чего мелешь?

— То есть как это против войны?!

Васяткин, так же не спеша, продолжал:

— А очень просто. Мы говорили, что довольно воевать. Мы говорили, у себя на собраниях, говорили, что война не бедным рабочим да крестьянам на пользу, а помещикам да фабрикантам. Они барыши наживают, а простой народ свои головы кладет ради их интересов… Вот почему!

— Да как же так? — загорячась, вдруг затараторил отделенный. — Что ты мелешь? Если бы мы не воевали, кто бы защищал Расею, христианскую нацию от Махумета, а?

Васяткин так же спокойно отвечал ему:

— Это что же, по-вашему, господин отделенный — Расея? — Васяткин развел вокруг руками. — Это не Россия, а Турция. Вы на земле турецкой. И не пристало нам землю турецкую защищать от турецкого народа. А народ турецкий тоже бедно живет и страдает. Сами знаете. И тоже против войны народ турецкий. Война на пользу богатым, а не бедным. Разве нам война на пользу? Разве нам эти пески да камни нужны, нам они разве достанутся? Нет, не нам. А нам, братцы, налоги достанутся, да голод, да неволя.

— Я только что из России приехал. Да! В городе голод. Деревня стонет, сил нет никаких. Разор всем.

— Мужиков на войну забрали — работать некому.

— Правильно, — осторожно вставил Хлебалов. — Я письмо получил. То же самое пишут.