Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

— Ах, вы меня не любите, Вы не хотите даже понять меня. Вы даже не повидали меня в вагоне. А я так люблю вас.

— Милый Сергеев. Так сразу любить нельзя. Вы мне нравитесь, вы симпатичный, хороший… А в вагон я к вам не пришла навестить только потому, что не пускали.

— Вы, наверное, любите кого-нибудь… Конечно.

— Нет… или да… но дело не в этом. И мне становится грустно. Прощайте, Сергеев.

— Нет, до свиданья. Я должен буду вас видеть обязательно. Я хочу вам доказать свою любовь.

Руки их сплелись крепко в рукопожатии. Наконец Чернышева высвободила руки и сделала шаг в сторону.

— Анастасия Гавриловна, — робко, почти по-детски сказал Сергеев, следуя за ней. — Я хочу поцеловать вас на прощанье… Ну, разочек. Можно?

— Ну, хорошо, я вас сама поцелую.

Не глядя на окружающих, Анастасия Гавриловна осторожно притянула к себе эту забинтованную голову и поцеловала с материнской лаской в обе щеки.

— Прощайте, Сергеев.

— До свиданья, любимая… Поскорее возвращайтесь здоровой. Да напишите вестку, не забудьте.

Б-нский военный госпиталь, многоэтажный каменный мешок, вмещал в себя до двух тысяч больных и раненых. Гончаренко устроили на четвертом этаже в палате, рассчитанной на десять человек.

Первые три недели Гончаренко отдыхал. Вымытый, выбритый, в чистом белье, он чувствовал себя далеко неплохо. Госпитального продовольственного пайка вполне хватало, и он был несравненно лучше, чем фронтовой. Внимательный уход, чистота, тишина действовали на него поразительно. Рана заживала отлично. К концу второй неделя она уже затянулась нежной кожей к большому изумлению лечащего врача.

— У вас, голубь, поразительный организм, железное здоровье, — не раз во время осмотра приговаривал доктор, седенький нервный старичок.

Словом, все шло хорошо. И даже одна сиделка, миловидная девушка лет двадцати, недвусмысленно стала выказывать ему нечто большее, чем внимание.

В гостиной госпиталя, заставленной цветами, мягкой мебелью, куда Гончаренко бегал иногда отдыхать, он неизменно сталкивался с ней, видел ее улыбку и иногда разговаривал о всяких пустяках.

В начале госпитальной жизни казалось ему, что он интересуется ею, но чем ближе придвигались дни его окончательного выздоровления, тем равнодушнее становился он к ней. Вместе с выздоровлением другие настроения стали завладевать им. Единственный вопрос — за что он и тысячи ему подобных терпят муки и гибнут в боях — и перед сном, и за едой, и на прогулке настойчиво донимал его.

«За что воюем?»

В эти мгновения перед ним, как живые, рисовались и строгая фигура девушки, и загорелые лица ее друзей, и эти странные, колючие, острые, как лезвия сабель, слова о бесполезности, преступности войны.

«За что же на самом деле воевал я? — задавал себе все один и тот же вопрос Гончаренко. — Как не было у меня нечего, так и нет ни шиша. У офицеров погоны есть, оклады, у помещиков — земли, у богачей-фабрики, заводы, деньги, у крестьян — земля, домашность, а у меня — ни кола, ни двора… Так за что же сражался я?.. За своих ближних, за родину? — подсказывало его сознание привычную мысль. — А кто такие мои ближние? — тут же возражал сам себе Гончаренко. — На что им нужна война? Что они от врага защищают? Или…»

Но не мог Гончаренко ответить на эти вопросы, и больно становилось ему за себя и обидно, почему он тогда не дослушал эту сероглазую умную девушку, этих горячих людей, в искренности слов которых он уже, казалось, не сомневался.

Время шло.

Чем ближе подходил день выписки из госпиталя, тем пасмурнее и раздражительнее становился Гончаренко. Проклятый вопрос о войне не стал давать ему покоя ни днем, ни ночью.

— Сегодня митинг будет, — сказал сосед по койке. — О революции говорить будем… красота!

— Когда? — с живостью спросил Гончаренко.

— А вот попьем чайку, да и во двор. Митинг там будет. Народу-то наберется — тьма-тьмущая.

С огромной, нетерпеливой поспешностью Гончаренко, обжигаясь, выпил кружку жидкого чая и одним из первых сошел вниз во двор.

Огромный цементированный двор со всех сторон окружали госпитальные корпуса. В одном углу, ближе к воротам, стояла трибуна, наскоро сколоченная из неотесанных досок, задрапированная кусками красной материи. На трибуне возвышался стол, крытый лиловым сукном, а на столе расположились графин, стакан и ручной звонок.

Природа переживала месяц май. В теплом воздухе у крыш хороводились ласточки и голуби. Неизвестно где чирикали воробьи.

Гончаренко подошел к трибуне, устроился возле нее на каменном выступе стены и приготовился к долгому ожиданию. Но, к его удивлению, ждать пришлось мало.

Как-то сразу изо всех дверей и из ворот во двор потекли струйки людей, одетых частью в военные и защитные костюмы, частью в госпитальные халаты. Жужжанье речи понемногу стало наполнять воздух. С каждой минутой толпа все росла и ширилась.

Возле Гончаренко устроился могучего сложения высокий солдат артиллерист, с суровым морщинистым лицом в редкой рыжей щетине. Подбородок его далеко выдвигался вперед, а нос, как у монгола, был приплюснутый и широкий. Кокарда на фуражке его была задернута кусочком красного сукна. Устроившись поудобней, артиллерист одобрительно кивнул головой Гончаренко и как-то сразу расположил его к себе.

— Мы им покажем, — сказал он громко, качнув головой в сторону трибуны.

— Чего покажем-то? — вполголоса спросил Гончаренко.

— Да покажем, как нашего брата опутывать… Все за войну стоят, в тылу-то воевать нетрудно. Шли бы сами да воевали, а мы отвоевались уж… Будет.

Гончаренко даже вспыхнул весь от радости.

— Друг, скажи, за что же мы, то есть солдаты, воевали? Вот растолкуй по порядку мне. А?

— А ты не знаешь, то-то и оно-то. Эх, брат ты мой, поговорить с тобой надо. Обязательно. Да некогда сейчас. Я, как партейный эсер, значит, за крестьянство и вообще за трудящихся — беру тебя, словом, в политику. Ты запомни только мою фамилию: Удойкин, Поликарп Ермилыч. Я в запасном дивизионе наводчик. Вот приходи и поговорим. И за что воевали, узнаешь. И все узнаешь. Я, брат, все знаю.

— Да ты сейчас скажи, дорогой Поликарп Ермилович. Очень разодолжишь.

— Как можно сразу? Ты, брат, капитализму знаешь?

— Нет, — чистосердечно сознался Гончаренко.

— А социализму?

— Тоже нет.

— Ну, вот видишь. А там еще есть империализм и милитаризм и программа насчет партии рабоче-крестьянского классу. Сразу, брат, не ответишь. А одним словом, по-простому — по глупости нашей да темноте воевали. Вот и приходи. Все и разъясню. А теперь некогда. Вон, видишь, золотопогонники идут в президиум. По ступенькам карабкаются. Сейчас речи закатывать будут — за свободу для них и за войну для нас. Вот ты слушай да вникай. Гляди в корень.