Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

— И еще напишешь, чтоб долг получила с Сапунова… три меры ржи. Мужик он, Сапунов, загребистый, стервец… Обидеть вдову может.

— И не страшно тебе, отец, умирать?

— А чего страшно? Не страшно, говорю… Жить трудней. А может, на том свете полегчает. Ну, да погоди, милый… Трудно мне… Что-то режет сильно… Помолчим, давай. Может, смерть придет… Тихая да радостная… от неволи.

Последнее слово старик произнес шопотом. Совсем закрыл глаза и еле слышно, только губами произнес:

— Одна для нашего брата… на, этом свете утеха, смертушка… она избавительница.

А в соседнем вагоне, на подвесных, пружинных койках, как в люльках, раскачивались друг против друга Сергеев и взводный офицер Соколов.

Сергеев чувствовал себя неплохо, и только слабость от сильной потери крови давала о себе знать настолько сильно, что даже лежа у него по временам кружилась голова и мутилось в глазах. Сергеев был ранен не опасно. Пуля, которая попала ему в голову, только разорвала кожу от темени к уху, не повредив кости. Уже за время пути рана его начала подживать, и если бы не сильная физическая слабость, он чувствовал бы себя совсем неплохо.

Поручик Соколов был в худшем положении. Его раненое, плечо мучительно ныло, и эта боль временами вырывала из его судорожно стиснутых губ сдавленные стоны.

Под скрип койки и стук колес о рельсы Сергеев размечтался. Георгий третьей степени, красовавшийся на его гимнастерке, новые погоны поручика были для него необычайно интересны и приятно волновали его воображение. Он мысленно представлял себе, как явится домой, на Кубань, героем войны и боевым офицером. Представлял себе радость отца, матери, гордость сестренки, завистливое уважение товарищей.

Другие мысли, посещавшие его мозг, были воспоминаниями о дорогом и далеком женском лице, с лучистыми карими глазами в изогнутых дугах бровей, в рамке белой с красным крестом косынки. Капризные губы Анастасии Гавриловны, ее черные завитки волос, мелодичная речь, стройная фигура как живые стояли в его воображении.

Знает ли она о его производстве? Что думает она о нем?. Помнит ли тот вечер, когда он был так безобразно пьян и наделал глупостей?

Лицо Сергеева бледнело от волненья.

«Если бы она была здесь вместе со мной. Как бы было хорошо. Я бы рассказал ей все-все… И она, наверное, поняла бы меня… Милая… милая».

— Сергеев, — глухо спросил Соколов, скосив взгляд в его сторону, — как вы себя чувствуете?

— Неважно.

— Ха! И даже производство не радует?

— Оставьте неуместные шутки, господин подпоручик, — вспыхнул Сергеев.

— Извольте… Я это по-приятельски. Мне очень худо. Жмет руку. Ну, и желчь кипит.

Сергееву стало неловко.

— И поймите, Сергеев, — продолжал Соколов, кривя гримасой губы, — не боль физическая мучит. Ее переношу легко. Страдаю я морально. Вы помните… Ведь то, что было под Айраном, — хуже предательства. В штабе сидят мошенники, пьяницы и растери. Сколько положили народу и во имя чего? Наконец, когда победа досталась, правда, дорогой ценой, — извольте радоваться — приказ отступать. Ну, на что это похоже? Оказалось, что в штабе не прочитали приказа как следует… И получилось хуже прямой измены… Хуже, хуже… И потом, во имя буквы приказа, когда мы заняли Айран, — отступать.

Сергеев молчал.

— Ну, что же это, Сергеев? Разве можно быть спокойным душою за родину, когда такое творится вокруг. Вот чем я болею… Грязной тряпкой их всех из штабов вышвырнул бы…

— Неужели везде так, как у нас? — отозвался Сергеев.

— Да говорят… Подумать только: три корпуса, сто с лишним тысяч положили в Мазурских болотах. Это раз. Предательство и идиотизм наших штабов… Вместо пуль и снарядов на позицию шлют вагоны с иконами и всякой дрянью. Мы терпим поражение за поражением. И если не погибла Россия до сих пор, то только благодаря миллионам жертв, героизму офицеров и солдат. Разве так можно воевать?

— Но что смотрит царь! — не подумав, сказал Сергеев.

Соколов, вздохнув, промолчал. Но сбоку, через койку от Сергеева, приподнялась голова, тупоносая, в бороде с проседью, и сказала:

— А вы, милорд, не очень-то на царя надейтесь. Бесполезно.

— Как так? — опешил Сергеев.

— Очень просто. Царя свергли. Теперь в России революция.

— Не может быть!

— Это сумасшедший какой-то, — в один голос закричало почти полвагона. Стоны и вопли, как по волшебству, смолкли.

— Именно так, господа… А насчет моих умственных способностей прошу не беспокоиться. Я офицер для поручений при генеральном штабе, имею точные сведения. Они пока для фронта держатся в секрете. Нет инструкций. Солдаты, знаете, озлоблены войной, частично офицерским составом. Пока штаб выжидает директив. Но вы, господа офицеры, возвращаетесь в тыл и обязаны знать эту великую новость. Гнилой строй рухнул. Теперь народ через свое Учредительное собрание выскажет свою великую волю. Стране будет дана желательная конституция. Итак, господа, поздравляю вас со свободой!

Эта новость вначале ошеломила всех, а потом взбудоражила офицерский вагон так, что шум и крик в течение целых часов создавали у Сергеева такое впечатление, точно он не в вагоне ехал, а находился в гуще ярмарки.

До последней минуты Сергеев никогда еще не слышал о революции и не представлял себе такой возможности, как свержение царя. Не зная, радоваться ли ему или печалиться, он только перекрестился.

Между тем офицера генерального штаба, как выяснялось, едущего по болезни в отпуск, наперебой расспрашивали, сопровождая его ответы охами, ахами, и в тех местах, где ответы принимали фривольный характер, громкая смехом.

В самый разгар всеобщего ликования чей-то нутряной голос будто из-под земли покрыл собой шум и крики и громко, но лениво, проговорил:

— Зря радуетесь, господа офицеры. Будет время — придется выплакать очи, как говорят на Украине. Запомните. Мы, офицерское и, главным образом, дворянское сословие, выросли вместе с царем и монархизмом. Мы научены служить престолу во имя его идей, чести, достоинства. Если рухнет императорский дом, рухнем и мы. Плохого царя свергли, раздобудем хорошего царя. Только так может стоять проблема. Мы не доросли до республики. Притом нужно кончать войну, иначе взбунтовавшаяся чернь разольется в море анархии, а от нас останется одно грустное воспоминание.

— Кто это?..

— Что за роялист?

— Царский холуй.

— Оставьте, как не стыдно!

— Свобода только робко стучится к нам, а вы ее пугаете.

Со всех сторон посыпались негодующие возгласы. Но неведомый скептик точно из подземелья бросал:

— Свобода нам не нужна. С каких это пор офицерам его величества понадобилась свобода?

— Как! Почему?

— Что он мелет!

— Свобода нам не нужна, господа офицеры. Потому не нужна, что мы и так свободны. Свобода нужна черни. Трудовые слои тоже не особенно в ней нуждаются.