Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

— Белая сволочь! Как ненавижу вас! Хоть убейте — дальше не пойду.

Тело матроса, как подкошенное; рухнуло на камни мостовой.

— Заговорил.

— Пойдешь… Мы тебя на штыках отнесем в комендатуру.

— Бейте его, господа. Вот так… Прикладом.

Полубесчувственный Друй, обливаясь кровью, точно сквозь сон почувствовал, как тяжелые, окованные железом приклады винтовок стали дробить его тело. Но странно, боли он не чувствовал, ему казалось, будто тело его обросло толстой пуховой периной.

Сильный удар приклада по голове был воспринят им точно детский щелчок.

Матрос скривил губы в насмешку и забылся.

— Он, кажется, мертв, — словно из-за стены услышал Друй.

— Нет, сердце бьется.

— Погодите, я его сейчас приведу в себя, господин полковник.

Кто-то с силой принялся крутить его раненые руки, точно желая оторвать их от тела, причиняя этим нечеловеческую, режущую боль. Матрос закричал и открыл глаза.

— Очнулись, любезный? Мои юнкера очень горячо и восторженно встретили вас. Но ты, сукин сын, заслужил большего. Говори, сколько вас, бунтовщиков? Отвечай, что вы думаете делать. Расскажи, какие у вас настроения?

Друй молчал. Ему было больно шевельнуть распухшими губами.

— Молчишь? Как смеешь не отвечать мне? Юнкера, достаньте шомпола.

Матрос с тоской обвел вокруг глазами. Он находился в сводчатой полутемной комнате. Вверху слабо сияла электрическая люстра. Кругом толпились офицеры и юнкера. Один из офицеров, в погонах полковника штаба, сидел в кресле, склонившись над его распростертым, растерзанным телом.

— Не хочешь говорить, собака?

— Убейте, — простонал Друй.

— Просишь смерти? Нет, любезный, смерть для вас слабая награда. Дайте ему двадцать шомполов.

Его, как колоду, перевернули лицом к земле. Сорвали одежду. Взвизгнули, разрезая воздух, шомпола. Диким голосом рявкнул Друй и потерял сознание.

…И снова как бы за версту послышались голоса и крики.

— Держите ее, поручик.

— Ишь, брыкается, проститутка проклятая!

— Но как она еще сохранилась. Какое тело!

— Ну, будешь говорить, б…? Молчишь! Еще десять шомполов. Да не стесняйтесь… Бейте по грудям. Вот так… Туда.

— А кричишь… Будешь отвечать.

— Господин полковник, она уже, кажется, не дышит. Не умерла ли?

— Нет, оживет. Живучи, проклятые! Бросим эту падаль. Надежно караульте, юнкера.

…Друй потерял способность соображать. То ли шли часы, то ли тянулись минуты. Он открыл глаза. По углам темной комнаты гнездился серый полумрак. Он лежал на холодных камнях пола. Рядом с ним кто-то стонал и ерзал по полу.

— Кто здесь? — спросил Друй, с трудом шевеля губами.

— Умираю… — послышался в ответ тихий, как дуновение ветра, женский голос.

— Кто ты, товарищ?

— Я… ой, больно. Все горит. Пить, пить… дайте пить.

— Бедная. Так я не бредил. Кто ты, девушка?

— Я… из дружины… Из союза рабочей молодежи. Ах, умру я!

Вихрем неслись в мозгу матроса мысли. Кто ж отомстит? Ну, кто узнает? Какие звери!

Ему хотелось выть, кричать.

— Товарищ… Ты… наш?..

— Да. Потерпи. Может, спасу.

— Нет, умираю… Дай руку.

Друй хотел шевельнуться, но не смог. Все тело было точно чужое.

— У меня руки ранены… Не могу.

— Не можешь… Бедный… Бед…

Настала непроницаемая тишина.

— Ты слышишь, девушка? — спросил Друй.

Но светлое тело лежало возле него неподвижно.

— Ты слышишь? — уже громко крикнул он.

В ответ — молчание.

— Не дышит… Умерла, — прошептал Друй. — Умерла страдалица.

Мысли матроса бурно потекли по новому руслу. Там, где раньше возвышалась могучая зацементированная плотина человеколюбия и сострадания, сразу рухнули скрепы, обрушились преграды, и узники — волны ненависти и жажды мести, гневные и могучие, ринулись на простор.

— Буду жив… никогда не забуду. Никогда не прощу, — шептал он. — Никогда. Нет и не будет пощады вам, баричи, белая кость. Не дрогнет рука моя, клянусь, замученный товарищ. Если буду жив — отомщу, и не только отомщу, не успокоюсь я до тех пор, пока не перестанут существовать все эти… все…

Над городом шумными вихрями носились рокочущие звуки орудийной, пулеметной и ружейной стрельбы. К огромной радости революционных рабочих, перемирие, которое под влиянием обстоятельств заключил ревком с противной стороной, было прекращено, и закипел ожесточенный бой.

На улицах моросил дождь. Но вместо грома грохотала артиллерия. А стоны раненых, умирающих, победные крики бойцов уподоблялись шуму могучего ветра.

Над Москвой бушевала грозная буря Октябрьской революции.

В эти минуты ревком походил на растревоженный муравейник. Солдаты, рабочие, подростки обоего пола, все вооруженные с ног до головы, наполняли собой комнаты. Утомленные, серые люди мчались, упрямо пересекая живые человеческие потоки, громкими, хриплыми голосами говорили, спрашивали, приказывали. Улыбка, смех, казалось, навсегда стерлись с этих потемневших, морщинистых, настойчивых, полных решимости озабоченных лиц.

Щеткин не спал третьи сутки. За эти дни он успел везде побывать, то помогая рассыпать цепи стрелков у Кремля, то не однажды указывал пулеметчикам, как брать верную пристрелку и собственноручно расстрелял много пулеметных лент по зданию Алексеевского юнкерского училища. Он бесстрашно бросал фугасные бомбы в переполненные юнкерами и офицерами автомобили, снимал засады, шел в атаку, подбадривал бойцов, заражал их бесстрашием и героизмом.

Его усталое тело жаждало покоя. Но мозг не помышлял о сне, и даже если б он пожелал уснуть, то не сумел бы. Так сильно действовала на него горячка революционной битвы. Особенно бодрили его восторженные настроения рабочего населения столицы.

Сегодня утром…

— Дяденька, а у нас сукин юнкел.

— Где?

— На клыше. Сидит и стлиляет, — говорил шестилетний малыш, теребя Щеткина за полу шинели.

— Молодец карапуз.

Подстреленный юнкер, растопырив в стороны руки-когти, точно подбитый коршун, грузно слезает на землю.

— Милый солдатик. Ишь, устал — лица на тебе нет. На вот, ешь, — сует ему в руку краюху хлеба молодая работница.

— Да ты сама ешь. Тоже голодная. Нет хлеба, ведь знаю.

— Нам что… подождем. Вот когда свергнете буржуев — поедим. Это моему-то кусок. Да не знаю, жив ли. Намеднясь в ночь ушел… Ешь, милый.

— Эх, тетка, — отвечал Щеткин, моргая глазами. — Жаль мужа, небось.

— Не жалко… Нужно будет — сама пойду.

— А плачешь!

— Доля бабья.

— Слышишь, друг, — хрипел старик рабочий, скрюченный от времени и трудной работы, со слезящимися глазами: — Дай боньбу.

— На что тебе, отец?

— А у нас вон на третьем этаже — буржуяки сидят. Заперлись и стреляют в окна по нашим.