Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

— Ага! А он, пока ты думать будешь, спустит землю в ренду. Не желаем мы того, дед.

— Не желаем!.. — крикнули в толпе, и снова поднялся невообразимый шум.

— А если не желаете, если желаете беспорядки творить, я с вами и говорить-то не буду, вот как. А ну, пусти! — Лука Лукич оттолкнул Никиту Семеновича и ушел в правление.

— Куда ты? — удивился Листрат.

— В кутузку. Кто меня посадил, тот меня должен выпустить.

— Ну, дурак!.. — присвистнул Николай. — Вот так ваш хваленый Лука.

— Народ! — обратился Андрей Андреевич к шумящей толпе. — Что же нам делать, народ, а?

— Запахать улусовскую землю, старики, — предложил Листрат, — запашем, не отберут. Караулы поставим.

— Дело, браток!

— Дело!

— Запахать!

— Желаем!

Это кричали даже те, кто к аренде улусовской земли не имел никакого отношения.

Если бы кто-нибудь в эту минуту предложил сжечь Улусова или разграбить его имение, все бы пошли жечь и грабить. Может быть, разгоревшиеся страсти и довели бы сходку до крайних решений, но тут вмешался седой, полуослепший Родивонов, один из древнейших стариков в округе. Он прикрикнул на орущую толпу.

— Хрестьяне! — Он взобрался на бревна. Народ утих. — Или вы забыли, что у нас за иконой покрова божьей матушки лежит царева старинная Грамота на улусовскую землю? Древний царев указ в наших руках. Пускай барин выложит на стол свою бумагу. Мы посмотрим, в какой силы больше. Нет у него такой бумаги! Стало быть, какое же наше решение? Приговорим: собрать Полевой Суд князей, и пусть они нас рассудят с барином. Выложим на стол Грамоту, хлеб-соль поставим, отслужим молебствие и, скинув шапки, послушаем, что приговорят князья. А теперь, отцы, помолимся. Господи, благослови нас на правое дело! — Родивонов слез с бревен, кто-то поддержал его. Старик бухнулся на колени.

Затихшая сходка некоторое время смотрела, как он молится и кладет поклоны. Потом стал один, другой, третий, и вот уже все на коленях, и точно ветер пронесся, — слышались вздохи, молитвенный шепот, тихий плач.

Фрол обратился к миру:

— Вот что, народ, без шума, без сквернословия поедем сей же час на улусовскую землю.

— Писарь! — окликнул Волосова Никита Семенович. — Пиши: приговорено миром улусовскую землю запахать сообща, поля не делить, межей не оставлять.

Волосов кое-как укрепил стол (ямщик оторвал от него ножку) и написал приговор сходки.

— Мир, да чего же это вы? — задыхаясь, просипел Данила Наумович, снова появившийся на сходке: он помог Улусову выбраться из болота и отправил его домой.

— Не слушать старосту! — крикнул Андрей Андреевич.

— Эх, молодо-зелено! — сокрушался Данила Наумович. — Земский-то сам не в себе. «Сожгу село!» — грозит.

— Ежели ты, Данилка, еще что скажешь — и тебя в лужу, понял? — Никита Семенович погрозил старосте кнутом. — Запрягай лошадей, старики, выезжай в поле. Будем пахать. Авось наша возьмет.

— Братцы, старики, да вы ополоумели, что ли? — Данила Наумович побелел от страха. — Да ведь он на нас своих холуев выпустит. Избави бог от крови! Меня-то хоть пожалейте, мужики.

— Молчи, староста! — цыкнул на него Андрей Андреевич. — Что мир порядил, то бог рассудил. А чтобы начальство на ком-нибудь одном не отыгралось, подписывайся, мужики, под приговором. Эй, писарь, давай приговор, к нему руки приложат.

Народ хлынул к столу. Крестясь и вздыхая, люди выводили свои подписи или ставили кресты.

Между тем Никита Семенович ходил от избы к избе, щелкая кнутом, и орал:

— Эй, хозяева! Запряга-а-ай лошадей! В поле, в поле! Улусовскую землю паха-а-ать! Запря-а-агай!..

Дивные дела творились в Двориках!

Никогда село не было таким оживленным, как в этот весенний день. Приговор о запашке улусовской земли и слухи о предстоящем Полевом Суде стали известны в каждом дворе сейчас же после сходки. Все побросали дела и вышли на улицу. Около каждой избы шумно обсуждались события.

Мужики, возвращающиеся со сходки, чувствовали себя героями, шествовали вдоль порядка медленно, важно, не смотря по сторонам, лишь изредка приподнимая картузы, чтобы поклониться встречному человеку.

— Эка испужался земский, — говорил Фрол какому-то бородачу. — Аж руки затряслись, когда закон увидал.

— Понятное дело, Фрол Петрович, — отзывался бородач. — Им, мол, не все законы казать надо. Оно хоть и царем писано, да не про нас, сиволапых.

— Вона что пошло, а? Законы от нас прятать начали!

— А что! Ведь схоронили царев указ насчет большой воли и земли.

— Бары друг за друга во как стоят.

— Андрей болтал, будто и в сенате одни бары. А царь, мол, о том сенатском определении и знать-то не знает.

— Ну?

— Ей-богу! Этот сенат, слышь, вроде стенки перед царем… Тоже барами придумано, чтобы до него наш голос не доходил.

— Ну и мошенство, Фрол Петрович, а?

— Теперь и мужикам одна линия — стенкой держаться. Стенкой, стенкой, и не спорь со мной.

— А наш-то Андрей каков, как это он округ земского прыгал, как это он ему рогами то сюда, то туда! Герой, что и говорить!

Мужики солидно посмеивались.

Молодые крестьяне шли толпами, громко разговаривая и размахивая руками: они были еще во власти того подъема, который создается при дружных совместных действиях, направленных к ясной цели.

Церковный сторож Степан, воспользовавшись отсутствием Викентия, забрался после обеда на колокольню и начал вызванивать что-то похожее на «барыню». За обедом Степан выпил, так разошелся, что люди недоумевали: откуда в селе появился эдакий звонарь? А Степан, в течение многих лет тайком подбиравший на колоколах «барыню» и наконец-то дорвавшийся до заветного, с наслаждением жарил во всю ивановскую, приплясывая, выделывая ногами необыкновенные кренделя, а колокола и колокольчики, привыкшие к благопристойному трезвону, на этот раз были так говорливы, так заливчаты, так заразительно веселы, так им понравилась «барыня», что всем казалось, будто бы и сама колоколенка пошла в пляс под разухабистый трезвон.

Скоро все лошади, оказавшиеся в селе, были запряжены в сохи и плуги. В нахаловских дворах, хозяева которых отказались участвовать в запашке, лошадей взяли силой.

Пока мужики налаживали сохи и плужки, бабы и девки вплетали в гривы лошадей ленты и цветные тряпки, а к хомутам прикрепляли свежую зелень.

В селе стоял неумолчный гул от хмельного колокольного звона, от говора по-праздничному разодетого люда, от ржания лошадей…

Когда все лошади были приведены на площадь перед церковью, на паперти появился Флегонт: Сергей после сходки прибежал к нему на кладбище и все рассказал.