Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

— Нас еще не очень много, батя, — текла задушевная речь Флегонта. — Но нас будет много. Нынче все избитые царем с нами. Раскачать их тяжело, но раскачаем. Придет время, подниметесь и вы и вместе с нашим братом-мастеровщиной добудете права и свободу. И вся земля от края до края будет вашей, и будут пахать ее люди так, как вы вспахали улусовские поля, скопом, в один ряд: один для всех, и все для одного. И земля откроет перед нами свои глубины и скажет: «Творите на мне великое и доброе, люди!» Так будет, батя, для того живет тот человек, попомни мои слова.

Лука Лукич покачал головой.

— Вы за кровь, а я не хочу ее. Довольно ее лили, Флегонт. Я хочу сделать все мирно. Выбили из меня один кирпич, но я на двух еще твердо стою. У меня есть бог и есть у меня семейство. Древле имя господне тверже камня. Оно не рассыплется во прах, сын. Ты иди своей дорогой, может, она прямей и надежней моей, не знаю того. Иди, сын, иди. Бог пошлет, повстречаемся на конце того пути. Ежели я отстану маленько, ты обожди меня.

Флегонт усмехнулся про себя.

«Что ж, — подумал он, — лиха беда начало!»

— Тошно, тошно, сынок, ох, тошно, темно мне! Так темно, так тошно, как и не бывало! — прерывая гнетущее молчание, сказал Лука Лукич. — Сделай для отца такую малость, почитай Евангелие про Христовы страдания. Душа моя скорбна и горит.

Флегонт снял с божницы Евангелие, нашел у апостола Матвея главу, где описывается молитва Иисуса в Гефсиманском саду, и медленно начал читать.

— «Тогда прииде с ними Иисус в весь, называемую Гефсимания, и глаголя учеником: «Седите ту, дондеже шед помолюся тамо…»

Лука Лукич тихо плакал.

— «И поемь Петра и оба сына Заведеова начат скорбети и тужити… Тогда глаголя им Иисус: прескорбна есть душа моя до смерти, подождите зде и ядите со мною…»

— И моя душа, сын, скорбит смертельно, — прошептал Лука Лукич. — Читай, читай!

— «И перешед мало, паде на лице свое, моляся и глаголя: Отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия, обаче не якоже я хощу, но якоже ты…»

— Не как я хочу, но как ты… Слышишь, сын? Вот что Иисус говорил отцу-то! И я во веки веков буду почтительным рабом бога.

Флегонт читал стих за стихом; глухо звучала в ночи евангельская речь.

— «Прииде к ученикам своим и глаголя им: «Спите прочие и почивайте — се приближися час и сын человеческий предается в руки грешников, восстаните, идем, се приближися предай мя…»

— Спасибо, Флегонт, спасибо, — слабеющим голосом сказал Лука Лукич. — Посплю я. Что же, пусть и надо мной будет воля господня. Видно, и мимо меня не пройдет чаша сия.

Лука Лукич задремал. Флегонт прикрутил фитиль лампы, поцеловал отцовскую руку и вышел.

В один из следующих дней, открывая церковь перед утренней обедней, сторож Степан увидел на дверях листок бумаги. Будучи человеком неграмотным, Степан не обратил на листок внимания, полагая, что он прилеплен псаломщиком, — тот имел обыкновение таким образом собирать певчих.

В тот день к обедне пришло немало народу. Всем хотелось поговорить о пережитом. Кто-то из грамотеев остановился у листка, написанного от руки печатными буквами. Вокруг читающего сгрудились люди. В листке было написано, что расправа с двориковскими и окрестными ни в чем не повинными мужиками учинена по приказу царя. Приводилось содержание царской телеграммы тамбовскому губернатору. Тут же рассказывалось, почему царь не пожелал принять мирского ходока Луку Сторожева и почему сенаторы решили земельную тяжбу в пользу Улусова, обрекая тем самым двориковских мужиков на голод.

«Земля будет нашей, а не барской, когда все села, все крестьяне будут действовать так же кучно и смело, когда вместе с городскими рабочими мы сбросим царя и всю его свору и установим свою власть», — так кончалась листовка, изданная, как о том значилось в самом низу, комитетом социал-демократов.

Мужики кряхтели и чесали в затылках, слушая простые и доходчивые слова. Вдали показался Викентий. Мужики повалили в церковь. Листовку кто-то спрятал.

Еще две такие же бумажки были обнаружены в разных местах: одна на дверях волостного правления, другая у входа в «Чаевное любовное свидание друзей».

Мужики сходились в избы и рассуждали о невиданном и неслыханном событии в жизни села. Глубоко залегла в душе людей ясная мысль листовки. Имя царя старались не произносить, но каждый думал о нем… Семя сомнения в справедливости «царя-батюшки», брошенное Флегонтом, попало в сознание людей. Оно не зачахло, оно дало робкий росток.

Листовку Данила Наумович отправил Улусову. Тот приехал в село, допросил человек двадцать, явился в дом священника, показал листовку Тане, призывал сознаться в том, что она написала ее.

Таня неопровержимо доказала, что никакого отношения к листовке не имеет. Викентий и стряпуха Катерина клятвенно подтвердили, что Таня, возвратись вечером от Андрея Андреевича, легла спать и была разбужена Катериной в десятом часу, то есть уже после обедни.

Улусов, расстроенный и взволнованный новым происшествием, уехал к себе, решив не докладывать начальству о найденных листовках, и ограничился тем, что приказал установить за Двориками полицейское наблюдение.

В то же время в старую сторожевскую избу принесли Сергея. Лука Лукич спал, Андриян и Петр толковали о листовке. Разумеется, и Петр и Сергей догадывались, кто ее написал, но ни единым словом не обмолвились о том.

— Болит все, как огнем жжет, — прохрипел Петр.

— Вот не лезли бы не в свои дела, — хмуро обронил Андриян. — Путаетесь с учительшей. Она вас добру не научит.

— Молчи, голенище! — крикнул Сергей. — И без тебя худо.

— С ними якшаться — голове целой не быть, — надрывно кашляя, продолжал Андриян. — Наше дело мужицкое — землю пахать. Вона дед — весь век землю пахал, и ничего ему не было. А как начал по адвокатам болтаться — ему и всыпали. Наше дело земляное, а не книжное. Кабы за каждую книжку десятину земли давали — это было бы дело. А так, хоть тысячу их прочти — земли не прибавится.

— Земли не прибавится, зато умишко набежит, — раздраженно заметил Сергей.

— У кого он есть, — возразил Андриян, — у того и без книжек хватит. А у кого нет — хоть всю жизнь читай, умнее не будешь. И богатства тоже не прибавится…

— Да замолчи ты, солдат! — со стоном выдавил Петр. — Уйми ты его, Серега.

— А ты не ори, деда разбудишь! — прикрикнул на Петра Сергей.

— Ах, кабы мне волю! — помолчав, заговорил Петр. — Я бы вам показал, как надо жить! Я бы из села долой, поставил бы посередь поля хутор. Никуда не ходить, никуда не ездить — кругом моя земля.

— Так тебя из мира и выпустили. — Андриян зло крякнул. — Нынче — ты, завтра — другой…

— И кто это выдумал, кой черт догадался держать мужика в обществе? Никакого тебе простору, все с поклоном к старикам. Кланяюсь, мол, вашей милости! А я не желаю кланяться.