Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Алексей Петрович заехал в Козлов, собрал незатейливое имущество и с подвернувшейся оказией уехал в Дворики.

Страшновато было Листрату уходить от привычной жизни, от солдаток и девок, липнувших к нему. Но попа услали в монастырь, Татьяна Викентьевна уехала на службу в Самару, оставаться у нового попа или идти батрачить к «нахалам» Листрат не захотел.

Нахаловские парни злобились на Листрата за его ошеломительные сердечные успехи и били втемную бессчетно раз. Земли у отца Листрата было две десятины, прокормить себя, Аксинью и двух сыновей он не мог. Землю он сдал, а сам бродяжничал и пил запоем, проклиная горькую долю. Как бы жили Аксинья и малолетний Алешка, если бы им не помогал Листрат, неизвестно.

Нужда гнала Листрата на сторону, как в свое время погнала Флегонта, Ивана Козлова и многих других. Денег на билет у него не было: все полученное в расчет от попа он отдал матери, оставив себе полтинник на харчи. Ехал он зайцем, все время прячась от кондукторов. Кто-то в вагоне сказал Листрату, что с такими ручищами ему и в Борисоглебске найти работу раз плюнуть.

«И впрямь, — подумал Листрат, — оно и к дому поближе».

В Борисоглебске он распрощался со своими спутниками и, не теряя времени, пошел в железнодорожные мастерские: вот, мол, мои руки, определите, на что они годны и сколько стоят.

Мастер котельного цеха Воронин, к которому прислали Листрата, поглядел на его дюжие плечи, пристально вгляделся в охальные глаза, покачал головой, но работу дал самую черную. Когда Воронин сказал, сколько Листрат будет получать в день, тот от удивления поперхнулся: вот так привалило счастье! О таком капитале он и мечтать не мог.

Воронин рассмеялся.

Борисоглебск, мирный и тихий городок, был построен лет двести пятьдесят тому назад, как выражается летописец, «для бережения от набегов беспокойных крымских, азовских и ногайских людей, которые прохаживали кругом и те все места воевали, людишек побивали и в полон служивых и уездных всяких людей имали».

В годы петровских войн с Туретчиной приписали Борисоглебск к губернии Азовской, потом вошел он в Тамбовскую, и стал он городом уездным.

На берегу капризной Вороны, красиво бегущей среди степей и древних лесов, стояла пристань. Отсюда по Вороне через Хопер и Дон в Черное море направлялась живность, выращенная на привольных заливных лугах, — лошади, коровы и овцы. На луговой стороне зимой и летом слышалось дробное постукивание топоров да повизгивание пил: Борисоглебск строил до двух тысяч барок в год. Спускали их на воду с молебствиями и выпивками, грузили всякой всячиной и пускали в путь-дорогу через реки и речушки к дальнему морю.

Потом через Борисоглебск на Царицын прошла железная дорога и соединила город с приволжскими краями.

Жило, тут к описываемым временам тысяч пятнадцать человек мужского и женского пола. Господа дворяне завели для своих отпрысков гимназию; остальных учили в приходских школах. Там не очень налегали на юные мозги: умеешь расписаться, затвердил «Отче наш» — и иди к тятеньке, к маменьке, помогай им трудиться в поте лица своего!

Богом хранимое и щедротами его процветающее борисоглебское купечество понастроило множество церквей и кабаков. Чуть ли не на каждом перекрестке храм или «распивочно и на вынос». Купцы, загодя умягчая бога, соперничали в отливке колоколов с малиновым звоном.

В течение многих лет начальственные лица всецело наслаждались покоем, летом купались и ловили рыбу в Вороне или нежились под сенью дубов Тиллеорманской рощи, зимой катались на тройках, охотились и сочиняли преферанс по маленькой. Враждовали, подсиживали друг друга, составлялись целые заговоры, но тоже, так сказать, по маленькой. Потом при содействии напитков мирились и снова враждовали.

Правда, мелкие неприятности изредка случались и здесь. Мастеровые из депо иной раз вдруг да и отмочат нечто дерзкое и непочтительное в адрес начальства. Крикунов для охлаждения страстей становой пристав быстро препровождал в холодную. Начальство спокойно продолжало партии в вист или в преферанс.

Шли годы, крикунов становилось все больше, — холодные уже не вмещали нуждающихся в охлаждении чувств. Потом среди рабочих железнодорожного депо было произнесено, правда еще очень робко и скорее шепотком, зловещее слово «забастовка». Для мирных обывателей Борисоглебска оно означало чуть ли не Великую французскую революцию. Затем в канун Первого мая в городе были обнаружены листовки.

Начальник жандармерии и шеф охранки — долговязый, костлявый Люде — ахнул, увидев надпись: «Российская социал-демократическая партия», а внизу: «Борисоглебская группа социал-демократов».

Управлял железнодорожными мастерскими главный инженер Кожухов, известный своей склонностью «шалить руками», любовью к взяткам и к густой, как дремучий лес, матерщине. При помощи этих древних средств Кожухов управлял мастерскими, а начальник депо Петрашевский днями просиживал с лупой над марками, менялся ими с гимназистами, покупал и жульничал. Отрывался он от этого увлекательного занятия для встречи редких высокопоставленных гостей и еще более редких инспекторских налетов в депо, где две тысячи рабочих задыхались от угара и простужались от сквозняков.

Воронин, в цехе которого работал Листрат, слыл среди мастеровых «своим человеком». Он был молод, горяч, сыпал шуточками-прибауточками в адрес начальства и порядков в депо. Главного инженера Кожухова смертельно ненавидел за глумление над рабочими. Кожухов знал о чувствах Воронина, но прогнать его не мог: Воронин считался очень хорошим мастером, цех держал в строгости, рабочие уважали его за справедливость.

Никто не догадывался, что Воронин входил в Борисоглебскую группу социал-демократов, где в единственном числе представлял рабочий класс города. В те времена группой социал-демократов заправляли интеллигенты: телеграфист со станции, два гимназиста, страховой инспектор и старичок статистик.

Воронин дружил с мастером кузнечного цеха Полтавским. Они частенько выпивали и веселились иной раз ночи напролет.

Листрат, снимавший угол в том же доме, где квартировал Воронин, с завистью слушал звон стаканов, наполненных «высочайше утвержденной». Впрочем, пьяным никто Воронина не видел.

Потом Листрат заметил, что гулянки участились. Прибавилось и выпивающих. Воронин бренчал на мандолине, пел песни, то и дело за стеной раздавался звон стаканов и пьяный смех…

Листрат не знал, да и не мог знать, что пьянки были сущей комедией. В бутылки наливалась вода, бренчал стаканами Полтавский, песни пел Воронин, а остальные сидели в погребе и на первобытной «технике» печатали социал-демократические листовки.