Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Кто вернулся с войны целым, кто калекой, кто успокоился на маньчжурских полях, а Лука Лукич жил и здравствовал, нянчился с внуком, дружил с молодоженами Ольгой Михайловной и Алексеем Петровичем, ругался и мирился с Андреем Андреевичем. Впрочем, тот редко бывал дома: пропадал, бедняга, на строительстве железной дороги. Чем реже показывался Андрей Андреевич в селе, тем крепче привязывался Лука Лукич к Фролу.

Шло время, и разразился над русской землей ураган — предтеча урагана грядущего. В селах начались волненья. Двориковские мужики сожгли имение Улусова, но это не прошло им даром. Еще слабым было звено, которое искал и нашел Флегонт. Хотя едины были помыслы мужика и пролетария, единство в борьбе с царем и барами пока еще не было прочным.

Две недели стояли постоем в селе каратели. Двориковское кладбище украшала виселица. Главным карателем оказался тот, кто защищал на суде мужиков, — Николай Гаврилович Лужковский. Почуяв, что земля горит под ним, Лужковский перекрасился из «красного», каким рекламировал себя, в отъявленного черносотенца, а чтоб замолить либеральные грехи, командовал карательными отрядами в губернии и не одну сотню мужиков отправил на тот свет. Впрочем, и сам недолго зажился: Сашенька Спирова убила его наповал из браунинга. Ее дружков за убийства земских, урядников, за ограбление почтовых контор и банков услали на каторгу на многие годы.

Пытаясь утишить народный гнев, бесценный Ники выдавил из себя согласие созвать Государственную думу. Но просчитался: народ послал в нее немало мятежных душ. В числе их был Лука Лукич. Когда Дума отвергла мандаты одиннадцати делегатов, избранных под давлением начальства, Лука Лукич один представлял в Думе тамбовских мужиков и воевал за землю и права.

Думу разогнали. Лука Лукич вернулся домой озлобленный против царя, как никогда.

И тут подкосила его еще одна беда. Флегонт попался на границе с транспортом оружия, которое вез для восставших рабочих. Сначала он сидел в Варшавской цитадели, а потом его надолго отправили в ссылку в Сибирь. Таня уехала к нему. Дом Викентия опустел.

Еще в Питере слышал Лука Лукич, будто неудачливый мужицкий «примиренец» Викентий Глебов стал одним из воротил «Союза русского народа», жалован протопопом, водил знакомства среди знати и с Гришкой Распутиным, а потом переметнулся к врагу Распутина, полубезумному Иллиодору… И вдруг исчез.

Незадолго до германской войны, когда Лука Лукич по какому-то делу был в отлучке, зашел будто в село некий странник, очень похожий на Викентия, только сильно постаревший и вроде не в уме, ходил с протянутой рукой, у каждого просил прощения. Потом видели его у поповского заколоченного дома, где он, стоя на коленях, бился головой о землю, рыдал, а вставши, ушел, не оборачиваясь.

Лука Лукич не слишком верил этим басням. Мало ли что болтают. Да и какое ему дело до Викентия? Может, и взаправду он вознесся до верхних палат, а погодя был сослан в монастырь: видно, за дела не слишком красивые. Мог сбежать из Соловков и притащиться на старое место. Все может быть, бог с ним! Злому человеку — злое воздаяние. Ничто теперь не волновало Луку Лукича. Не было ему дел до внуков и зятьев.

Семен завяз в нужде, бедствовали зятья. Что ж, они знали, на что шли!

Петр на войне не задержался; после ранения в чине унтера вернулся домой. Хозяйство он нашел в целости — Прасковья постаралась. Петр потихоньку приумножал его. Лука Лукич, не пожелавший повидать внука, когда тот вернулся с фронта, был уверен, что, барышничая и сквалыжничая, годика через три Петр войдет в полную силу и улусовским землям быть в его руках.

Когда Таня уехала в Сибирь, Лука Лукич забил избу, подновил сторожку на погосте, перенес туда разную рухлядь и поселился там навсегда. Землю он отдал Семену и зятьям, кормился тем, что ему платило общество за охрану кладбища. Да и много ль ему было надо!

Частенько наведывались к нему Ольга Михайловна с мужем; приезжая на побывку, жил в сторожке Сергей да такие смелые речи вел насчет российских порядков, что Лука Лукич только ахал. «И этот по дорожке Флегонта пошел!» Впрочем, слушал внука с охотой.

Отводил с ним душу Листрат. После японской войны нашел он свою хату чуть ли не развалившейся. Отец помер от запоя. Мать нищенствовала, а маленький Алешка рос и требовал еды. Ох, прожорлив парень, бедовый и озорник, не приведи бог!

Пришлось Листрату скрепя сердце батрачить у Петра. Недолго они жили под одной крышей — батрак терпеть не мог хозяина, хозяин платил тем же батраку. Листрат уехал в Царицын и поступил на завод.

Много людей ушло из села. Много и померло. Похоронили Настасью Филипповну, преставился старик Зорин, перемерли Акулинины, отдал богу душу Туголуков. Сели на их хозяйства сыновья: молодые, еще более алчные. С Петром они заодно.

А Луку Лукича смерть обходила стороной. «Только бы дождаться Флегонта, хоть бы единый раз взглянуть на него, — думал он, — а там и мне на покой под сиреневый куст…»

Днем и ночью бродил он по кладбищу, длинный, костлявый, с седой бороденкой, с голым черепом, желтолицый, в белой посконной рубахе до колен, в домотканых портках, ворчал что-то под нос, часами сидел у сторожки, покуривая и греясь на солнце.

Как и прежде, прилетали сюда соловьи и в лунные ночи пускали такие трели, что хоть не спи до рассвета, слушай певунов, вздыхай, вспоминай молодые годы…

И приходили сюда в сиреневые ночи парни и девушки; они не боялись ни таинственных чадных огней, что вспыхивали порой, если верить слухам, на дурных могилах убийц из рода Челуховых, ни Луки Лукича.

Впрочем, Лука Лукич не гнал тех, кто хотел целовать девок на могильных холмах.

— Нехай милуются, — говорил он, — нехай целуются, от того покойникам не будет хуже. Нехай их любятся, нехай живут, пока живется, пока есть радость жизни. Помереть и они успеют. Пошли им, господи, долгих лет! Ходи сюда, валяйся на мураве, нюхай сирень, слушай соловьев, — эка заливаются божьи певуньи! Сиди, тесно прижавшись к милой; хочешь — говори разные глупые слова, которые ей никогда не надоест слушать, хочешь — молчи, хочешь — занимайся чем угодно, — богу мила молодость, а мне теперь она еще милее.

Луна сияла над древней сторожкой, заливая кладбище ровным светом, где-то вблизи слышались поцелуи, заглушенный любовный разговор.

— Эх, сколько тут на моих глазах зачалось жизней и сколько кончилось, боже праведный! А вот я, старый колдун, никак не помру… И не скоро помру — сил у меня еще многонько, кость моя твердая, и кожа продублена, и ум светел. Я еще поживу! Верно Флегонт говорил: наш род столетний, нашему племени концов не будет. Приходила раз ко мне смертушка, ни с чем ушла, а теперича не скоро явится — испужалась.