Любовь Воронкова - Беспокойный человек

— Запиши, — говорил дед Антон: — во-первых, коров прикармливают. Во-вторых, в большой чистоте содержат. Канавки, видишь, сделаны — для стока. Пол сухой, теплый. Окна протертые. И еще запиши: доярки корма не носят, им скотники на подвесных крюках подают. И воду не таскают: у коров поилки. Ну, это-то можешь и не писать — будем новый двор строить, обязательно такие поилки сделаем. Я об них и так не забуду!..

Обошли всю молочную секцию. Дошли до телятника.

— Там вроде и смотреть-то нечего, — сказала Малинина, — телята на пастбище.

— Э, не говори! — возразил дед Антон, — это и есть самое главное, что нам смотреть надо. — И, подойдя к Малининой поближе, проникновенно заглянул ей в глаза: — Прасковья Андреевна, скажи правду: топишь ты зимой печки в телятнике или нет? Только так — по-честному. Чтобы не подводить, а?

Малинина засмеялась. Смех у нее был веселый и добрый.

— А ты разве в книжке моей про это не читал?

— Читать-то читал… Ну то в книжке, а вот как на самом-то деле, а?

— Ой, Антон Савельич, не смеши! Что ж, по-твоему, в книжке я буду писать одно, а делать другое? Да у нас в телятнике и печей-то нету! Иди сам посмотри…

В телятнике было пусто, чисто и прохладно. Яркобелые, озаренные солнцем стены и потолок, прозрачные стекла в окошках, полы посыпаны свежими опилками… Дед быстро и зорко оглядел углы — печек не было.

Малинина поймала его взгляд. Умные голубые глаза ее смеялись:

— Гляди, гляди, Антон Савельич! Все стенки перед тобою!

Дед Антон смущенно усмехнулся:

— Ишь ты… Значит, в самом деле нету…

А нежное лицо Насти вдруг затуманилось. Бабушка, словно живая, встала перед ней. Не по ее выходит, нет, не по ее! Бабушка ждет Настю, ждет от нее заступы, поддержки, ждет, что Настя приедет и опрокинет, развеет все эти вздорные речи о холодных телятниках и обо всем, что бабушка никак принять не может… А Настя приедет и скажет: «Нету, бабушка, печек в телятнике. Своими глазами видела…»

— Притомилась девчушка-то! — сказала вдруг Малинина. — Пошли, пошли домой обедать!

— Да какой там обед! — отмахнулся дед Антон. — Да я и есть-то не хочу совсем!..

Но тут и Настя, вспомнив, как бабушка Анна наказывала ей заботиться о дедушке Антоне, тоже вступилась:

— Хочешь, хочешь, дедушка Антон! А если обедать не будешь, я бабушке Анне скажу!

После обеда дед Антон не лег вздремнуть, как это делал дома, а пошел потолковать к председателю, пошел посмотреть хозяйство: и лошадей, и овчарню, и свиную ферму…

Настя всюду ходила с ним вместе, прислушиваясь к тому, что рассказывал председатель деду Антону, и все ей было интересно.

«Да-а, — то и дело повторял про себя дед Антон, — побогаче нашего колхоза-то… побогаче живут, поумнее!..»

Вечером пошли на молочную ферму встречать стадо. Светло-серые, упитанные, одна красивее другой, коровы, будто сознавая свое достоинство, важно проходили в стойла. Веселой гурьбой шел молодняк — такие же светло-серые бычки и телки. Они дружелюбно поглядывали на людей блестящими черными глазами, сытые, беспечные…

— Этих, как только установится тепло, на дальние пастбища угоним, — сказала Малинина, кивая на молодняк. — На все лето, до снега. Пусть там и живут и спят. Пусть их там и дождичком помочит, не беда. Лучше закалятся.

— А что ж, угоняли так-то или еще только испытывать будете? — спросил дед Антон.

— А как же? Конечно, угоняли. В прошлом году — уже белые мухи летят, а пастух только на зимовку их оттуда домой гонит. Вышли мы встречать — да и не узнаем: батюшки, такие большие стали да крепкие! А шерсть длинная выросла, как у диких. И ведь ни одна не заболела!..

Отдельным стадом пришли телята, тоже светло-серые, с серебристыми ушками. У Насти сердце переполнилось горячей нежностью.

— Куколки мои! Рыбочки мои! — вполголоса повторяла она, провожая их взглядом. — Какие лобастенькие! А какие поджерёлочки! Ишь ты, важные! Ишь ты, как идут — свою породу показывают! — И, подняв на деда Антона свои темные, похожие на вишенки глаза, сказала: — Дедушка Антон, а что же, нам таких нельзя завести, а?

А дед Антон и сам не мог отвести глаз от этого серебристого стада. Взгляд его застилался влагой, под усами ширилась умиленная улыбка.

— Да-а, хороши… — повторял он машинально. — Куды нашим до этих… — Но, услышав Настины слова, он тут же стряхнул свое умиление: — А почему это нельзя? Что же мы-то — не хозяева? Холмогорский молодняк выведем…

Вечером дед Антон и Настя уселись в горнице за стол, под самым абажуром. Настя достала свою тетрадку, а дед Антон, отвернув край скатерти, чтобы не запачкать, сказал:

— Ну, теперь пиши. — И, задумчиво поглаживая подбородок, начал диктовать: — «Телятник зимой не отапливается. И даже печек нету. Только весной и в оттепель гляди в оба, чтобы не было сырости. Чтобы рамы и полы были хорошо заделаны. Чтобы не было сквозняков. Если проступил иней, сейчас же обмети. Главное, чтобы сухо и никаких сквозняков. Холода боится микроб. А теленок холода не боится…» Ну, на сегодня хватит, — сказал дед Антон. — Насчет пастбищ насчет зеленых кормов надо бы… Ну, это я в правлении узнаю. А ты, голова, ложись спать.

— Сейчас лягу, дедушка Антон, — ответила Настя, чувствуя сладкую, тянущую к постели усталость, — я вот только немножко от себя припишу.

И Настя написала:

«А хвосты у всех коров чистые, как шелковые. И концы немножко подрезаны, чтобы не грязнились. А телятница одного кривоногого облучала сердоликом — такая трубка электрическая, а в ней сердолик вставлен. Малинина включила трубку, электричество пошло сквозь сердолик. Вот этим сердоликовым электричеством она ему грела ножки. Теленочек родился кривоногим. Хотели его выбраковать, а Прасковья Андреевна сказала: «Зачем браковать? Мы его выходим». Вот теперь и лечат. Теленочек уже стал хорошо становиться на ножки…»

Насте постелили на диванчике. Она уже хотела было улечься, но вдруг увидела, что на комоде сидят какие-то необыкновенные куклы. Дрёма сразу слетела с ее ресниц:

— О-ой! Прасковья Андреевна! Какие куклы у вас!

Прасковья Андреевна сняла с комода и подала Насте самую большую и красивую куклу в ярком, пестром, совсем не русском наряде.

— Это мне чехи подарили, — объяснила она. — Делегация из Чехословакии была. Всякие от них подарки были — вышитые юбки и кофты, вот и куклы эти. Возьми, возьми их все, полюбуйся!

Настя забрала к себе на диванчик этих странно одетых кукол, разглядывала их, улыбалась им, разговаривала с ними шёпотом. А они глядели на нее черными нерусскими глазами и тоже улыбались. Так она и уснула вместе с ними.

А за стеной еще долго гудели приглушенные голоса: мягкий московский говорок деда Антона и певучая, слегка окающая речь Прасковьи Андреевны.