Любовь Воронкова - Беспокойный человек

— Ну, если ты с председателем не поладила, так мы-то, здесь при чем? — обиделся Прохор. — Почему же и от нас-то бежать? Даже от народа совестно — что скажут…

— Мне все равно, что скажут. А я уйду.

— Ну что ж, воля твоя… — Прохор встал. — Я тебя не гоню, не притесняю… А ты как хочешь. Хочется к Нюше — иди.

— И уйду!

Дед Антон, услышав на другой день, что старуха Рублева подала заявление об уходе, даже растерялся от неожиданности.

— Ты что это задумала, голова?! — закричал он, войдя в телятник. — Да с чего ж это ты?

— Поработала, хватит, — ответила Марфа Тихоновна.

И сколько ни уговаривал ее дед Антон, сколько ни убеждал, ничего другого от нее не услышал.

Вечером к Рублевым зашел председатель.

— Что ж тебя вынуждает, Марфа Тихоновна, так круто поступать? — спросил он. — Давай поговорим, может договоримся?

«Испугались! — усмехнулась про себя Марфа Тихоновна. — Заговорили!..»

Председатель подметил эту усмешку и нахмурился:

— Я работать тебя не неволю и задержать не имею права — из годов ты уже вышла. Но думаю, что поработать ты еще можешь. Организатор ты хороший, чего ж дело зря бросать? Вот к Новому году в большой двор переберемся…

— …в телятник без печки… — договорила Марфа Тихоновна. — Нет уж, — ответила она председателю, — нет уж, отпусти. Ничего у нас с тобой не выйдет. Вы по-моему работать не хотите, а я по-вашему не могу. Стара я уже. На покой пора. Ну, а если вам что от райкома будет, меня не вините.

Напоминание о райкоме словно ударило председателя. Он встал.

— Хорошо, — сказал он, — я сейчас зайду в правление, подпишу заявление. И на собрании буду голосовать, чтобы тебя отпустили. За то, что помогла нам в трудные годы, спасибо. А насчет райкома — ну, я думаю, райком сам разберется, кто прав, а кто виноват. — И, заметив прижавшуюся к притолоке Настю, которая стояла и слушала их разговор, улыбнулся ей: — Ну что, шеф? Уходит бабка-то. Придется тебе на смену выходить, а?

Настя хотела ему что-то ответить, но вдруг опустила голову и залилась слезами. Председатель искоса взглянул на Марфу Тихоновну: она сидела еще более гордая, еще более замкнутая, с какой-то горькой и насмешливой улыбкой в уголках тонкого рта. Василий Степаныч понял, что старуха глубоко уязвлена его таким скорым согласием отпустить ее и теперь сговориться с ней уже нет никакой возможности.

«Пусть идет», — подумал он с досадой и, сдержанно простившись, вышел из избы.

Миновало еще несколько дней. И вот наступило утро, когда Марфа Тихоновна встала, как всегда — до зари, оделась и села на лавку, не зная, за что взяться. От работы ее освободили, из колхоза отпустили… Живи, как душе хочется!

В доме еще спали. Марфа Тихоновна неслышно вошла в горницу, задумчиво поглядела кругом. Так же неслышно вышла на улицу. Вся жизнь прошла в этом доме, под этими березами. И хорошее, и плохое. Это был ее дом, ее двор, ее палисадник… И все в этом доме было так, как хотела она, и жили все здесь по ее слову…

Заскрипели по снегу чьи-то шаги. Чья-то фигура с ружьем за плечами показалась в утренних сумерках.

Ночной сторож дядя Кузьма увидел Марфу Тихоновну, подошел к калитке:

— Ты что это, Тихоновна? Чудно! Вышла, да и стоит среди двора!

— Да ведь привыкла всю жизнь до свету вставать, вот и не спится, — ответила Марфа Тихоновна.

Дядя Кузьма принялся завертывать цыгарку.

— Утро скоро, — зевнув, сказал он, — сон подходит. А ты что же, говорят, уходить собралась?

— Сегодня уйду, — глухо ответила старуха.

Дядя Кузьма расправил свои гусарские усы, покачал головой:

— Чудно! Дом хороший, семья хорошая. В почете, в уважении. Ну что тебе, старой, нужно? Сиди на печке да ешь хлеб!

— Не могу, — сказала Марфа Тихоновна, глядя на далекий светлеющий край неба, — обидно мне. Обидно. Даже кровь во мне свертывается — вот обидно до чего!

— «Обидно»! — усмехнулся дядя Кузьма. — Значит, ты, Марфа Тихоновна, еще не состарилась. К старости люди спокойнее становятся, добрее. Другой раз видишь — вроде не так делается, а думаешь: ну, пусть так будет! А может, молодым-то виднее? Что могу — помогу, а что не могу — не спрашивайте. Да ведь знаю, что и не спросит никто. «Сторожишь, дядя Кузьма?» — «Сторожу». — «Ну и спасибо, что хорошо сторожишь! Вот тебе твои трудодни». И что еще мне, старому, чадо? А бывает иногда, кто и грубо скажет. Вот сноха у меня: срывистая — страсть! Ну, да что ж я теперь, обижаться на нее буду? Да она моложе меня на сорок лет, глупа еще! Подрастет — поумнеет. Уж нам-то, старьм, посговористее надо быть. Мы свое отжили. Откомандовали. А ведь ты вон какая! Из своего же дома в чужой колхоз бежишь! Ни себе покоя, ни людям радости. Чудно!

Дядя Кузьма поговорил и пошел. А Марфа Тихоновна долго стояла, опершись на палисадник. С белых заснеженных веток сирени на ее шаль сыпались иголочки инея, светлела и румянилась морозная заря над лиловыми зубцами дальнего леса…

После завтрака Марфа Тихоновна стала собирать свои вещи: шерстяное платье в клеточку, которое надевала по праздникам, полотенце с широкими кружевами, кофты, платки… Невестка, забыв, что на столе стоит немытая посуда, молча смотрела, как старуха увязывает свой узелок. Прохора не было — он пошел просить лошадь, чтобы отвезти мать. Настя была в школе. Тихонько напевал ветер в трубе, гудели за стеной электрические провода.

«Неужели и в самом деле уйдет? — думала невестка. — Неужели решится?»

Но когда заскрипели у калитки полозья пошевней [1] Пошевни — маленькие выездные сани. и голос Прохора остановил лошадь, она вдруг поняла, что старуха действительно уходит из дому.

— Мамаша! Мамаша, — порывисто сказала сна, — да что ж вы это делаете? Да что вы, одумайтесь! Из своего дома!.. Из своего колхоза!.. Как будто выгнанная. На старости лет! Да бросьте вы это!

Но Марфа Тихоновна уже надела свое новое синее с рыжей лисицей пальто. С каменным лицом, не глядя в глаза невестке, она поклонилась ей:

— Прощайте. Не поминайте лихом. А что ж мне наш колхоз? Там тоже колхоз есть. — И вышла на улицу.

Мать, накинув платок, последовала за ней. Стоя на крыльце, она долго смотрела вслед убегающим пошевням. Рядом с крупной, широкоплечей фигурой Прохора Марфа Тихоновна казалась маленькой, слабой. И что-то такое понурое было в ее опущенных плечах и вдруг поникнувшей голове, покрытой большой темной шалью, что у снохи сжалось сердце.

— Ах, человек! — расстроенно прошептала она. — Никогда, никогда она уступить не может! И людей и себя до смерти замучит… И больше-то всего себя!

Настя пришла из школы и сразу почувствовала какую-то неясную перемену в доме. Бабушкиного полотенца, которое всегда висело у двери, не было, шали ее тоже не было… Только полушубок, в котором бабушка ходила в телятник, висел на гвоздике — старый и уже никому не нужный.