Акрам Айлисли - Повести и рассказы

На бульваре было холодно, тихо и безлюдно. Электронные часы, высоко поднятые на ажурной металлической опоре, показывали десять минут шестого. Но день был непогожий, и уже смеркалось, кое-где даже свет горел, и сетки тумана, окружающие горящие фонари, напомнили Казиму сорочьи гнезда в Бузбулаке. Море было темное, черное, и не различить, где кончается асфальт и начинается вода. Деревья еще и не помышляли о весне. Только ивы светили сквозной, пушистой желтизной. Казим шел рука об руку с Алмас в тишине и покое вечера, и сердце его нежилось в золотистом сиянии ив.

— Казим! Я до сих пор не пойму, почему ты ушел из института? Неужели из-за того, что лишили общежития?

— Нет… Просто не судьба мне институт. На лбу написано не было. Потому и из общежития выгнали.

— А почему ты не сказал мне, что из общежития выгнали?

Казим не мог оторвать глаз от ив; весны еще не было и в помине, а они, так исступленно ждавшие ее, уже чувствовали весну, уже перешептывались с ней…

— Говори, не говори — все равно выгнали бы, — сказал Казим, по-прежнему глядя на ивы.

— Это почему же?! — Алмас, казалось, была задета.

— Да потому что выгнали не за то, что выгнали, У некоторых ребят родственники по неделям гостили. А ко мне один-единственный раз брат приехал. Не за это меня выгнали, муаллима.

— Так за что же?

— А ни за что. Не хочу я вам все это рассказывать. Не судьба, и все. Да ведь я, если по правде, и не собирался в институт. Это все он, Джалил, брат двоюродный. Он за меня и документы собрал, и отправил. Пристал, как с ножом к горлу: учись, и все! А я и думать не думал. Работал себе в колхозе, три года уже как школу кончил — и в голову не приходило, что экзамен выдержу! И как назло — одну четверку получил. По всем остальным — пятерки.

Алмас улыбнулась, и кажется, даже не ему, а тогдашним его пятеркам.

— Но за что ж все-таки тебя выгнали из общежития? — с ласковой настойчивостью спросила она. — Не отстану, пока на скажешь!

— Ну, просто влип! — с досадой бросил Казим.

— Значит, ты действительно кого-то привел? Значит… — голос у нее дрогнул, она замолчала, и Казим понял, что придется объяснять.

— Никого я не приводил! Это другой приводил — Гасан-муаллим! Вы его знаете, он тогда отвечал за воспитательную работу в общежитии. У нас была комната на двоих…

— С Гасаном? — Алмас удивленно уставилась на него.

— Да не с Гасаном! С парнем с пятого курса. И вот этот Гасан-муаллим как-то раз подходит ко мне в коридоре, зовет в сторонку… Дай, говорит, ключ от комнаты. С соседом твоим я согласовал, он в курсе… Взял у меня ключ, достает из кармана рубль, сходи, говорит, после занятий в кино. Ну, чтоб пришел попозже… — Казиму вдруг стало так мерзко, так противно, что он даже отошел от Алмас. — Он мне прямо сказал: я в вашу комнату девушку приведу. Вот и все. Ясно?

Некоторое время они молчали, пока Казим не сообразил, что ничего ей не ясно и все равно придется объяснять.

— Отдал я ему ключ, а он начал туда студенток водить… Ну вот, я один раз запер дверь и измордовал его по высшему разряду. Хорошо, не убил… Мог убить…

Алмас молча потянула его к скамейке.

— Нет, холодная, — сказала она, потрогав перекладины. И вдруг резко выпрямилась: — Почему ты мне ничего не сказал тогда? Почему?

— Как же я мог?! Такая грязь, такая мерзость!.. Мне легче было сто раз сдохнуть!

Алмас щекой прижалась к его плечу.

— Хороший ты мой, — сказала она, чуть не плача. — Значит, не зря… не зря…

Только теперь Казим начал понимать. Господи, боже мой! Значит, все время, что он жил в том проклятом общежитии (да еще столько лет потом!..), когда Алмас чуть не каждую ночь являлась ему во сне, он был для нее не просто одним из студентов.

И опять они молча шли вдоль берега. Было тихо. И в море, и в небе… И так хорош был этот тихий вечер, пасмурный и чистый, пахнущий водой и немножко — солью…

— А где ты живешь? — чуть слышно спросила Алмас, словно боясь вспугнуть тишину. Она смотрела не на него — на море.

— У Асмик, — ответил Казим, но сообразил, что сказал не то, и добавил быстро: — Снимаю комнату. — И сразу ударил в нос тошнотворный запах крахмала от белья, которым когда-то, давно, Асмик впервые застелила тахту. Когда Асмик ушла от него, он чуть не разрыдался от сознания собственной мерзости, от отвращения к себе.

— А вы где живете, муаллима?

Алмас ответила не сразу. Опершись о перила, она пристально вглядывалась в воду. Словно хотела увидеть что-то невидимое. Наконец она вскинула голову, взглянула на него…

— Я?.. Я тут рядом живу. Пойдем ко мне.

…О господи! Чего только не случается с человеком! Такая женщина привела его к себе! Его, бродягу Казима!.. Поглядел бы сейчас на него Теймур! Сидит в своем трехрублевом чертоге в гостинице «Пекин» и думает, что он родной брат американского президента! Ладно, пусть, Теймуру он по гроб жизни обязан. Если б не он, ему от того проклятого капиталиста не то что тысячью — десятью тысячами не откупиться.

Сейчас она «поставит чайник» и войдет. И к черту все остальное. Привязался этот «капиталист» в самый лучший день его жизни!.. Прикатил, понимаешь, неизвестно откуда, расселся в московском ресторане, как у себя дома — ни дать, ни взять — племянник пророка Магомета. Курить в ресторане не разрешается, а ему — пожалуйста. Что ж, каждому свое: у тебя так, у меня — по-другому. Земли дедовой у меня нет, в торговле лопух оказался. Вот и вышло: ты чуть ли не падишах, а я так, пришей кобыле хвост… Но двинул я тебе нормально, нос выправил. За такое удовольствие не то что тысячу — миллион не жалко отдать…

— Ну, как дела? — Алмас уже стояла перед ним, держа в руках два стакана с чаем.

— А где ваш отец? — спросил Казим, вспомнив, что она, кажется, жила с отцом.

— Он… умер… — с трудом выговорила Алмас. — Недавно… — Губы у нее дрогнули, но Алмас не заплакала, улыбнулась грустно, и ее заблестевшие от слез глаза стали еще красивее. — А как твоя мама? Бываешь у нее?

Надо же — помнит! И говорили-то всего раз! Шли от института до книжного магазина, что у музея Низами. Толковали о том о сем, и он обронил, что мать у него живет в деревне, отца нет — умер от старой раны, когда он был еще маленький.

— Нет, муаллима, мать умерла. Тут у нас с вами общая беда.

Сказал вроде бы легко, но тут же насупился, замкнулся. Это было его самое больное место — о смерти матери Казим узнал спустя два месяца. Джалила винить нельзя, где он мог его отыскать: сегодня тут, завтра там… На деньги-то он никогда не скупился: случались какие, сразу матери посылал. Да только что деньги? На кладбище мать внесли чужие люди! Стоило Казиму подумать об этом, его наяву начинали мучить кошмары. И сейчас накатило сразу…

На столе появились конфеты, коньяк, закуски… Казим сразу отвел глаза. То ли коньяк смущал, то ли боялся показать, что голоден — с утра во рту не было ни крошки.