Акрам Айлисли - Повести и рассказы

— Уезжаю сейчас. И не приеду больше. — Сказать, что продал свой дом, Казим так и не решился.

Когда он вышел на улицу, лучше было и не смотреть на него. Меджид понимал это и молча зашагал впереди, направляясь к чайхане.

Сейчас Казим думал об одном; как отблагодарить Меджида. Денег дать страшновато — вдруг обидится. Посидеть где-нибудь по-человечески, выпить с ним — негде в деревне посидеть. Да и удирать надо как можно быстрее. Оставаться здесь было ему сейчас невмоготу, все мучило, все доставляло боль. Бузбулак, который столько лет постепенно врастал ему в душу, сейчас разом вырвали из нее. Ничего у него нет теперь в деревне. Боже мой — ничего!..

Казны понял вдруг, что дойти до чайханы у него не хватит сил — великой мукой было сейчас пройти мимо любой калитки. Он остановился.

— Не пойдем туда!

— А куда же?

Казим обернулся, долго глядел на «Совиное гнездо», скелетом белевшее под горой.

— Что, если в район поехать?

— Давай! — По лицу Меджида было видно, что сейчас он готов с ним хоть на смерть.

— Пошли садами. Дойдем до шоссе, а там на попутной…

Колхозными садами, по колено увязая в грязи, они вышли к шоссе. Больше часа проторчали на обочине. Наконец подошла машина, но шла она не в район — на станцию.

На вокзале буфет и чайхана вместе. То есть и чайхана не чайхана, и буфет не буфет. Из еды — порыжевшая брынза и «отдельная» колбаса. Ни Казим, ни Меджид есть такое не захотели. Из напитков имелся коньяк, были шампанское, сухие и крепленые вина; водки не было. Поскольку Меджид ничего, кроме белой, не принимал, то они выпили по стакану чая, решив терпеть до шашлычной.

Единственная в районе шашлычная открывалась, как сказал Меджид, в двенадцать часов. Бакинский поезд подходил вечером, в половине шестого. Сейчас было без двадцати десять, а доехать машиной до райцентра — минут десять, не больше. Выйдя из чайханы, они некоторое время слонялись около вокзала, потом зашли в «Хозтовары» на шоссе. Здесь Казим из-под полы купил Меджиду рижскую зажигалку, а себе китайский ручной фонарик. Зажигалка Меджиду нужна была не больше, чем фонарь Казиму, потому что он никогда в жизни не прикуривал от зажигалки.

В шашлычной Меджид выпил свои сто пятьдесят, и они взяли по порции пити и по шашлыку из печенки. Когда они вышли из шашлычной, им пришло в голову, что необходимо достать бензин для зажигалки. Бензина они нигде достать не смогли и часа через два снова оказались в шашлычной.

Когда они во второй раз вышли оттуда, бакинский поезд давно прошел. Было совсем темно. Меджид снова достал из кармана часы с цепочкой, которые сто раз совал Казиму под нос еще там, в шашлычной. Казим прекрасно видел и цифры, и стрелки, но все равно — поверить, что его поезд ушел, Казим не мог. Они долго стояли перед безлюдным, притихшим базаром и спорили, ушел или не ушел поезд. В конце концов Казим разобиделся на Меджида и пешком отправился на станцию. Меджид сидел на тротуаре, покуривал. Докурил сигарету, машин все не было. Он хотел уже достать новую, но тут в конце улицы увидел Казима.

Казим подошел и молча сел рядом с Меджидом. Видно, его пробрало вечерним холодком, и он наконец уразумел, что поезд ушел. Так они сидели довольно долго, потом Казим спросил!

— И что будем делать?

— Пойдем к Забите — вставая, сказал Меджид.

— Кто это — Забите? — спросил Казим, нехотя поднимаясь с тротуара.

— Наша Забите, бузбулакская. Ну что, не помнишь? Она тут в гостинице работает.

— В гостинице? — Казим почему-то обрадовался.

Женщина эта давным-давно не живет в Бузбулаке, но Казим прекрасно помнил, как она выступала на сцене бузбулакского клуба, возглавляемого этим же Меджидом и бывшего тогда на вершине своей славы. Забите участвовала в представлениях, пела песни и, вне всякого сомнения, была среди бузбулакских женщин актрисой номер один. Кроме того, она вела агитработу среди женского населения, за что ее и прозвали «Забите — депутатка».

Гостиница стояла на окраине райцентра, у речки. Меджид подергал дверь и, убедившись, что она заперта, громко крикнул:

— Эй, Забите! Открой!

— А, негодник, явился? — беззлобно отозвалась из-за двери Забите, узнав голос Меджида. Отперла дверь, увидела Казима, плюнула.

— И парня напоил?

— Нет, это он меня поил.

— Бузбулакский, что ли?

— Конечно. Внук его высокопревосходительства Кебле Казима.

— Ты в этом Бузбулаке всех, видно, готов споить, — проворчала Забите, искоса поглядев на Казима.

— Милая ты моя, Забите! — Меджид дружески обхватил женщину за шею. — Состарились мы с тобой!..

Забите оттолкнула его, но Меджид пошатнулся, и она заботливо подхватила его под руку.

— Проходи, хватит чушь пороть! Состарились!.. Ты и в молодости такой же был. Не просыхал! Не до баб тебе было!

То, что именовалось гостиницей, было простым деревенским домом: две комнаты — большая и поменьше, и застекленная веранда. Большая комната предназначалась для гостей, в меньшей, видимо, располагалась сама Забите. Но насчет чистоты и порядка все было на высшем уровне.

Забите отворила дверь в комнату.

— Люкус! — сказала она. В комнате стояло штук пятнадцать кроватей. — Вон те две, у окна, — ваши. И сосед имеется. Профессор. В кино пошел. Чай пить будете?

— Нет! — сказал Меджид. — Мне в твоем люкусе с одним чаем не заснуть. Давай-ка лучше поставь нам!

— Поставь ему!.. Можно подумать, ты ее припасал!

Забите принесла поллитровку, три холодных картофелины, маринованный перец и хлеб.

— Водка на пятьдесят копеек дороже, — предупредила она. — Паспорта давайте мне. Если нет паспортов, задаток — двадцать пять рублей. Во дворе не пакостить. Уборная, вон она! — Забите ткнула пальцем в окно.

Женщина взяла деньги, ушла. Они распили поллитровку и как были, не раздеваясь, легли.

И снова Казим увидел тот сон, что приснился ему однажды в поезде «Баку — Тбилиси». Бузбулакское чистое небо… Самые нарядные дома, самые красивые улицы, самые зеленые деревья, которые только приходилось видеть ему за эти годы, проезжая мимо различных деревень, снова были тут, под родным бузбулакским небом, прозрачным и чистым. Пахло светом… Да, да, светом! И чуть — самоварным дымком. Всем своим существом ощущал Казим блаженную невесомость мешка с углем. Он ходил от дома к дому и повторял нелепые странные слова: «Самовар ставьте, люди… Самовар ставьте… Самовар…»

Проснувшись, Казим увидал на столе вчерашнюю бутылку, но Меджида не увидел. В другом углу комнаты лежал на кровати краснолицый, лысый человек и старательно молотил себя кулаками по животу, вылезавшему из широких черных трусов. Живот был волосатый, круглый, руки толстые и маленькие…

Заметив, что Казим удивленно уставился на него, толстяк усмехнулся и сказал, не переставая колотить себя кулаками: