Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

Лев бросился к сигналу, чтобы вызвать из подвала Петровича и Митю, но вспомнил, что энергии нет.

Он скрипнул зубами, постоял мгновение, чувствуя, что спина его покрывается липким потом. Подскочил к крану центральной трубы.

В дверь постучали.

Лев резким рывком открыл кран.

Стук повторился.

Лев отшатнулся от крана. Сердце билось так сильно, что удары его отдавались в голове.

В дверь стучали настойчивей.

На лбу Льва появилась испарина.

Он медлил.

Постучали еще раз.

— Кто там?

— Свои, свои! Откройте.

Лев медленно подошел к столу, нащупал свечку, зажег ее, долго возился с дверным крючком и впустил военных в мастерскую.

По вечерам, закрыв на замок мастерскую, Митя спускался в подвал к Петровичу и слушал его сказки.

С хозяином Петрович не сошелся — на то у него были серьезные причины. Однажды Лев застал старика в подвале с каким-то мальчиком, которого Петрович привел бог знает откуда.

Старик засуетился, залопотал что-то.

— Вот что, — грубо сказал ему Лев, — если ты, бестия, Митю тронешь — держись!

Старик трепетал перед хозяином и ненавидел его, но страх был сильнее ненависти. В день катастрофы Петрович был почему-то особенно разговорчив. Он стоял у кассы, щелкая буквами; свеча, поставленная высоко над ним, тихо теплилась.

Петрович говорил не переставая. Митя слушал его, сидя в углу.

— А господь с ним, с Левушкой, — бормотал старик. — Пускай смеется. Слышь, Митя, — старик, подняв очки, посмотрел на Митю, — слышь, что я говорю?

— Слышу!

— Вот оно и выходит — одному чего-то смешно, а другому от того смеха горько. И все так. Один рождается, а другой с копыт долой. Травка — и та растет себе тихо, мирно, ан рядом с собой другую травку губит. Солнышко-то до нее — хвать, и не достанет. Мир уж так богом устроен.

— А зачем же он его так устроил?

— Эк ты, какие глупости говоришь! Все на благо. Травка, скажем, сгниет — ан в земле соку больше становится. Глядишь, заместо одной — десяток былинок возрастет. По мне бы, конечно, всем и сока хватило, и света божьего, живи, да не толкайся. Ан нет, бог-то умней меня.

Митя дремал под тихую речь старика, потом проснулся, а тот все говорил:

…он и говорит мне, Левушка-то: «Ты, говорит, старик, святость проповедуешь и мирное житие. Так?» Так, говорю. «А зачем, говорит, в подвал полез? Зачем слова выпускаешь на свет? От этих же слов, говорит, в народе война и опять же кровища!» Эк, чудак! Я ему и говорю: «Тебе слова эти нравются?» «Да, говорит, нравются». Ну, и слава богу! А не нравились бы, не были бы сердцу милы, ты бы от них в сторонку, бочком от них. Они и не заденут…

Свечка, прилепленная к углу наборной кассы, тихо потрескивала, свет от нее падал на лицо старика, на его пальцы, ловко вынимающие из кассы буквы. Митя то следил за его быстрыми движениями, за однообразным пощелкиванием букв, то засыпал, а Петрович все говорил и говорил.

— Нет, мой милой. В Писании-то как писано? Всякое дыхание да хвалит господа. Вот оно как написано!

— Митя привстал — сквозь сон ему послышалось бульканье воды. Он подбежал к колодцу. Петрович, не обращая на него внимания, выбирал буквы.

— Дедка! — в ужасе закричал Митя. — Вода!

Руки у старика дрогнули; он перекрестился, взял свечу, подошел к отверстию, которое выходило в колодец, и заглянул вниз. Вода, пущенная в несколько отводов, хлестала вовсю, лилась в колодец, в подвал, в печь.

— Лестница где? — дрожа, спросил Митя.

— Наверху, отнес давеча! — прошептал, крестясь, старик.

Митя присел и завыл. Потом вскочил, забегал вокруг кассы, остановился и снова завыл.

— Митенька, Митенька! — кричал старик. — Иди сюда, бросайся в воду! Плыви к выходу через подвал.

— А ты? А ты?

— Я кому сказал! — В голосе старика Митя уловил злобную настойчивость. — Выдеру, если не пойдешь!

Митя, воя, подбежал к отверстию, выходящему в подвал. Старик толкнул деревянный заслон, он упал. Вода покрыла под печи и быстро поднималась.

Митя отшатнулся от отверстия, оттуда несло холодом; там была кромешная тьма. Старик пихнул его, Митя, упав в ледяную воду, поплыл по-собачьи, разбивая воду ногами и руками. Намокшая тужурка тянула его вниз, но он, выбиваясь из сил, плыл наугад к выходу, к каменной лестнице.

Вода прибывала и прибывала. Митя тыкался в стены, ноги его сводила судорога…

— Вы и есть Лев Кагардэ?

— Я и есть!

На шинелях военных Лев заметил черные нашивки. Артиллеристы… Значит, не за ним.

— Это ваша мастерская?

— Моя.

— Раньше здесь была пекарня.

— Правильно.

— Вы давно здесь работаете?

— Два года.

— Не знаете, куда выехал пекарь?

— Нет. А зачем он вам?

— Да вот этот товарищ ищет отца и никак не найдет.

Второй военный, стоявший позади, смутился.

— Мне в Москве сказали, что видели здесь отца. Вот я и ищу…

— Не знаю.

— Очень жаль.

— А вы не знаете, где здесь еще пекарни есть?

— Не знаю.

— Простите за беспокойство.

— Ничего!

— Разрешите закурить?

— Пожалуйста.

Военные закурили и вышли.

Лев запер за ними дверь и сел на стул, потом вскочил, подбежал к крану и закрыл его.

Все время, пока Лев говорил с военными, он думал о подвале, о погибших старике и мальчишке.

У него началась головная боль. Он хотел пойти посмотреть, что делается там, в подвале. Но страх обессилил его; он не мог двинуться.

Так он сидел, тупо глядя в пространство, все еще ожидая появления Петровича.

В тот момент, когда военные выходили из мастерской, Митя терял остатки сил. Он барахтался, уходил с головой под воду, снова всплывал.

Когда Митя в последний раз погрузился в воду и чуть не потерял сознание, он нащупал рукой ступеньки.

Шатаясь, ничего не помня, он выбрался наверх, открыл дверь в мастерскую и пополз, оставляя на полу лужи. Увидя Льва, закричал:

— Лева, Лева! Дедушка там! Лева! — и обхватил посиневшими ручонками сапог Льва.

Тот сидел словно окаменевший.

— Лева, дедка, дедка там! Вода там!

Лев не смотрел на него. Мысли его путались.

Митя разжал руки и грохнулся на пол.

Старик понял, что он погиб. В оба отверстия хлестала вода, она доходила почти до колен, шатала его.

Петрович крикнул: «Помогите!» — но стены заглушили его голос.

Он хотел плыть к выходу, но намокшая одежда и тяжелые сапоги потянули его вниз. Он захлебнулся, вынырнул, встал на ноги, снова закричал диким, срывающимся голосом.

Ему никто не ответил.

Вода била отовсюду, кружилась, шипела, пенилась. И поднималась все выше. Разгребая ее руками, спотыкаясь и бормоча, Петрович добрел кое-как до кассы, пытался взобраться на нее, но срывался. Пальцы немели, ноги сводила судорога.

Петрович ничего не помнил от страха. Он верещал: