Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

— Ладно.

— Только ты втолкуй им, дуракам, что работать надо тихо, осторожно. С дубьем после попрем, а сейчас пускай держатся вежливенько. Если можно, пусть идут в артель. Нам и в артелях люди нужны. Пусть приспосабливаются, понял, приспосабливаются… Когда едешь?

— На днях. Продать кое-что надо. Муки отец прислал, пшена.

— Передавай там привет.

Петр уже открыл дверь, когда Лев вернул его.

— Ты знаешь, в Двориках трактор завели. Трактор надо списать в расход.

— Ладно.

Хорошо бы обвинить в этом Ольгу Сторожеву. Скажи Селиверсту Петровичу: ежели трактор сломается — ей быть в ответе, чуешь? Ну, двигай. С богом!

Лев закрыл за Петром дверь и принялся ходить по мастерской.

Дела у него, в общем, шли удачно. Николай Иванович Камнев вместе с другими плановиками сидели над пятилеткой губернии. Лев на правах консультанта частенько присутствовал на совещаниях и заседаниях, посвященных пятилетке. В комнатке позади мастерской лежала кипа статистических сводок, протоколов. Лев читал их с большим вниманием… Особенно он интересовался разработками торфа на вновь открытом болоте, постройкой теплоцентрали, состоянием Верхнереченской электрической станции и прочими делами, не имеющими прямой связи с каучуконосами.

Осторожно расспрашивал он Николая Ивановича, можно ли, скажем, вывести электростанцию из строя: сколь велики при этом будут потери, где именно легче всего нанести станции повреждение.

Познакомился Лев с только что назначенным директором электростанции техником Кудрявцевым. Этого своего старого приятеля Николай Иванович, уходя в губплан, избрал преемником.

Кудрявцев во времена не столь отдаленные владел двумя крупными имениями. После революции он долго болтался без дела. Его выручил Камнев, пристроив друга рабочим на электростанцию. Внемля советам приятеля, Кудрявцев стал почитывать технические книжки. Скоро он получил звание техника. Не потерявший еще надежды на крушение советской власти, директор электростанции понравился Льву. Они быстро подружились.

Лев доказывал Камневу и его другу, что инженерству и всем «сознательным людям» надо объединиться, чтобы диктовать Советам свою волю. Впрочем, рассуждения были довольно туманными, приятели остерегались друг друга…

Лев понимал, что среди старого инженерства у него могут быть надежные люди. Вот тогда-то у него и появилась мысль приобщить Камнева к некоему «центру», устроенному Апостолом в Москве и только что начавшему подпольную деятельность. Она распространялась главным образом на безработную инженерию, а ее было немало в те годы.

В «центре» уже шептались, правда, очень тихо, почти шепотом, о переходе (при благоприятных условиях), власти в руки «технократии»…

Богданов все пристальнее присматривался к Льву, а тот к Богданову.

Впрочем, до поры до времени в разговорах с Богдановым Лев ограничивался только анекдотами, а политических тем решительно избегал.

Был случай, когда Лев, как бы вскользь, выразил свое преклонение перед вожаками троцкистов и глубочайшее сожаление по поводу того, что им «мешают развернуться»…

Богданов резко оборвал его.

Льву пришлось вернуться к прежней тактике: прикидываться простачком, советоваться с Богдановым о разных житейских мелочах, не напрашиваться в компанию. Они часто охотились, чаевничали, спорили о книгах, сплетничали.

Как-то вечером Лев и Богданов сидели в столовой и пили чай. Разговор шел о разных отвлеченных вещах — о любви, ревности, счастье. Расстегнув ворот гимнастерки, Богданов тоном наставника поучал Льва.

Разговор зашел о дружбе.

— Вот вы коммунист, — сказал Лев, — а я беспартийный. Даже показался вам вначале подозрительным. Так ведь? Ну, скажите откровенно! Я не обижусь, ей-богу. Я же вас понимаю. Ну, ясно, каждый человек для вас — живая опасность. Вам со мной дружить как-то неловко, верно ведь? Но, Николай Николаевич! Неужели в принципе не может быть такой дружбы? Меня искренне печалит ваша судьба! Я вижу, человек вы больших масштабов, и вдруг такое унижение. Могу я искренне вам сочувствовать? А? Нет, скажите, могу? Конечно, в силу вашего положения, я подчеркиваю это — дружбы между нами быть не должно. Но ведь положение человека в обществе — оно, по-ученому говоря, институт условный. Законы социального равенства создаются в интересах тех же самых социальных, что ли, идей и обстоятельств. Верно? А дружба — это человеческое естество, это природное, или, как это говорят, натуральное право! И понятие это вовсе не условное. Хочу — дружу, хочу — нет. Никаких обязанностей. Души соприкасаются — вот и дружба. Так чему же нравственней подчиняться, Николай Николаевич? Естественному праву или этому самому условному?

Лев говорил все это с неподдельным возбуждением, его глаза сверкали, румянец окрашивал бескровные щеки.

Богданов верил ему… И не верил.

Так, постепенно завоевывая доверие начальника уголовного розыска, Лев наконец добился своего. Теперь к Богданову его друзья и единомышленники приходили открыто.

Чаще прочих у него бывал Анатолий Фролов — человек лет сорока пяти, выглядевший этаким российским чудо-богатырем. Ходил он зимой, в самые лютые морозы, в летнем пальто нараспашку, без шапки, купался в Кне круглый год, отличался отменным здоровьем, аппетитом и не страдал меланхолией, которая так часто навещала Богданова.

Исключенный за антипартийные выступления из партии и восстановленный в ней хлопотами Богданова, Фролов стал доверенным человеком «шефа», — так он называл Николая Николаевича.

Правдами и неправдами Богданов устроил Фролова главным кассиром в банке.

Одна черта влекла Богданова к Фролову: он был умен, бесстрашен и находчив. Ни тем, ни другим, ни третьим Богданов не обладал. Как говорится, хитрость ум у него съела; мужество часто оставляло его; в трудные минуты он терял присутствие духа.

Мимо настороженного внимания Льва не ускользнуло, что Богданов в самых своих секретных делах полагается только на Фролова. Их беседы, сопровождаемые полунамеками, часто кончались далеко за полночь.

Однажды они часа два сидели над какими-то списками и считали деньги.

— Мало, мало! Неужели вы не можете помочь организации? — Богданов чертыхнулся.

— Николай Николаевич, как же не помогаю? — заволновался Фролов. — Месяц тому назад взял тысячу. Пятого дня взял пять сотен. Нельзя больше, попадусь. Эго ведь вам не госбанк, где делаются миллиардные дела!

— Вот Петров просит денег. Не дать — нельзя, дать — неоткуда.

— Положеньице! — Фролов поцокал языком.

— Скоро собирается губернская партийная конференция. Нам надо устроить свою.

— А где вы ее соберете?

— Подумать надо, подумать.