Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

Тогда в области Титова была едва ли не единственной женщиной на столь ответственной работе, да еще в непосредственной близости от города — от райкома до Тамбова двадцать с чем-то километров, начальство (всякое) мы видели в изобилии и почти ежедневно.

Титову я изобразил под фамилией Ракитиной в пьесе «Дали неоглядные». В контакте с ней мне доводилось бывать очень часто, потому что, кроме общественных литературных должностей (редактор альманаха «Тамбов», один из руководителей писательской областной организации, член художественного совета областного театра), я был дважды избираем депутатом областного и районного Советов, членом Совета МТС, заместителем председателя областного комитета защиты мира и председателем комитета районного.

По моим депутатским и прочим делам Титова принимала меня обычно дома: днем не только часа — минуты не могла освободить.

Район огромный, сложный, колхозы преимущественно плохонькие, дел — гибель. Но Титова еще успевала читать новинки советской литературы: ложилась спать с вторыми петухами.

Жила она в доме, по наследству переходившем от одного секретаря райкома к другому. Некий секретарь, любитель зеленого убранства, обзавелся фикусами. В течение последующих лет они превратились в огромные, ветвистые деревья. Выдворить их из дома можно было, либо уничтожив, либо разрушив стену. Так и жила Титова в фикусовом лесу, проклиная фикусы, но и жалея их, и посылая проклятья в адрес того, кто их разводил.

Прием по делам длился час-два, после чего Агриппина Константиновна делилась со мной невзгодами. Их было в те времена пропасть. Не повезло району с кадрами, очень не повезло!

Попадались высокоученые товарищи, выражавшиеся цитатами из классиков марксизма-ленинизма, не чуравшиеся Толстого, Гомера и даже Сократа. Речи они говорили длиннющие, нуднейшие и невразумительные. Одного такого деятеля прозвали «косолапой агитацией»: сей муж, будучи ребенком, выпал из люльки, повредил левую ногу и здорово припадал на нее.

Секретарь по сельскому хозяйству трех слов не мог связать, отличался леностью исключительной, усердно выпивал, боялся тещу и Титову, а от областного начальства, когда оно появлялось в селе, убегал очень прытко.

Посланный райкомом секретарем по зоне МТС, он и не думал перебираться на жительство к месту постоянной работы. Титовой приходилось буквально вытягивать его из дома за уши и отправлять в МТС при надежном сопровождающем. Впрочем, дня через четыре зональный секретарь пешком приходил домой, валился на кровать, кричал жене:

— Где мой шинель? Накрой меня.

И засыпал, пока, фигурально выражаясь, храп его не достигал ушей Титовой… И повторялась уже описанная канитель с проводами секретаря по месту деятельности, толку от которой не было ни на грош.

Его так и называли в селе: «Мойшинель» — он никак не мог постичь, что шинель — рода женского.

Единственным человеком, благоволившим к этому бездельнику, был мой сосед дед Петр, бывший императорский лейб-гвардеец и бездельник не из последних.

Роста он был преогромного, но к семидесяти годам его сильно пригнуло к земле. Когда дед Петр шел, создавалось впечатление, будто он пристально разглядывает каждую кочку на дороге. Борода у него комковатая, волосы торчат из ушей и носа, свернутого несколько на сторону. Дед Петр утверждал, будто кривизна носа — след ранения, но люди вспоминали какую-то масленичную драку — вот тогда-то, мол, ему и свернули нос набок.

Летом и зимой ходил дед Петр в валенках, ватных штанах и полушубке. Вставал он рано. Чуть блеснет полоска зари на востоке, старик выгонял корову и, пока люди спали, норовил попасти ее на сельском кладбище, расположенном рядом с избой, где дед Петр проживал с женой и сыном, заведующим культотделом райисполкома.

Пасти коров на кладбище сельсовета было строго-настрого заказано, поэтому часам к шести, то есть ко всеобщему подъему, дед Петр уводил корову с кладбища на луговину перед районным отделением милиции, садился на бревна, сваленные около избы, и поджидал какого-нибудь бездельника, чтобы схватить его за фалды, усадить рядом и поговорить о политике.

Суждения деда Петра в этой области были столь же красочны, сколь и противоречивы. Радио в своей избе дед Петр никогда не выключал, объясняя это тем, что, дескать, радио — штука государственная, поставлена для «вразумления умов», а раз так, то выключать ее — значит идти против государства и вразумления умов. Но радио он слушал не подряд весь день, поэтому представление о том, что делается на свете, у него складывалось, так сказать, кускообразное.

Наслушавшись сына, человека, по понятиям деда Петра, образованного не хуже академика, да к тому же занимавшего ответственный пост, старик употреблял в речи такие обороты, что понять его суждения бывало затруднительно. Никто не слышал, чтобы дед Петр на любой вопрос ответил «да» или «нет». Куда там!

Спросит, к примеру, Мойшинель:

— Хорошо ли спалось, дед?

— Спалось? — ответит тот с глубокомысленным видом. — Спалось, это что обозначает? Это обозначает вхождение человека в противостоящее состояние, когда мозги в контрах: одна половина спать велит, другой — нежелательно. Так сказать, нерв на нерв не попадает, и обе половинки не сходятся впритык. А уж как схлестнутся и изживут деформацию, нерв за нерв зацепится, тут-то человек и засыпает.

— Понятно. Ну, а тебе-то как спалось?

— Поначалу впадал в деформацию, а после того ничего.

— То есть спал?

— Вообще в первоначальной стадии вроде бы… А тут, хвать, земля к солнцу осью поворачивается. И опять начинается деформация мозгов. Одна половинка ко сну тянет, другая, сознательная, велит выгонять на волю предмет животноводства.

Только Мойшинель охотно слушал речи старика. Выложив все это, дед Петр обращался к политике.

Дед — непременный участник всех собраний, заседаний и митингов, где выступал с речами. К тому же не было такого начинания в колхозе, куда бы он не совался о пространными рассуждениями, сути которых понять было совершенно невозможно. Он знал решительно все и все мог объяснить, да так, что от этих объяснений у человека действительно начиналась деформация в мозгах.

Пообедав и вздремнув часок, дед Петр садился на прежнее место и здесь околачивался остаток дня, изводя страшное количество махорки. Однажды Титова застала его на бревнах.

— Слушай, дедушка, опять на тебя жалоба, опять корову на кладбище пускал. Штрафовать тебя собираются.

— Надо смотреть в корень, — неопределенно бубнил дед.

— То есть?

— Что есть кладбище? Трава, а под ней покойники. Трава благоукрашает. Корова ходит, оставляет свои эксперименты, то есть, говоря технически, содействует приумножению зеленых просторов нашей Родины.