Борис Бурлак - Смена караулов

Душевные раны оттого еще не заживают слишком долго, что их может разбередить любая радость, тем более нечаянная. Когда недавно Ульяну вызвали в горвоенкомат и объявили, что она, бывшая радистка саперного батальона, награждена орденом Красной Звезды за спасение на поле боя офицера, Ульяна растерялась. «Это какая-нибудь ошибка», — сказала она. Военком грустно улыбнулся: «Все проверено и перепроверено, Ульяна Матвеевна. Вы были награждены боевым орденом весной сорок пятого года, но вас никак не могли найти». Он тепло поздравил ее, вручил орден в присутствии офицеров городского комиссариата и пожелал крепкого здоровья.

Она вышла на улицу, хотела было идти домой, но, вспомнив, что дочь вернется с работы не раньше пяти часов вечера, пошла к морю. Над городом жарко сияло полуденное солнце, которое что-то очень уж расщедрилось, и — ни малейшего ветерка на подковообразной набережной. Город ветров наслаждался необыкновенным покоем, обласканный на редкость тихим Каспийским морем.

Ульяна выбрала пустую скамейку в боковой аллее, достала из сумки новенькую орденскую книжку, все еще сомневаясь — не ошибка ли это. Убедившись в правильности каллиграфической записи, устало откинулась на пологую спинку скамьи и глубоко задумалась…

Кто же мог представить ее к ордену? В батальоне никого из офицеров, кажется, и не уцелело, сам Платон сложил голову в Венгрии…

И она опять мысленно вернулась на мадьярский хутор. Ульяна потеряла Платона из виду в тот момент, когда прямым попаданием снаряда разбило «виллис» и был намертво сражен Вася, такой славный паренек — шофер командирского автомобиля. Странно, ни один осколок не задел тогда ее, Ульяну, не успевшую вскочить на машину. (Впрочем, на фронте всякое случалось: иной раз люди погибали от какого-нибудь одиночного разрыва вдалеке и бывало, что оставались невредимыми под сплошным веером осколков.) Кто-то из артиллеристов, пробегавших мимо, крикнул: «Чего раздумываешь? Айда на хутор!» Она побежала вслед за ним, поняв, что немецкие танки вырвались на огневые позиции дивизиона. Вдруг артиллерист неловко ткнулся ничком на проталине. Она бросилась к нему, чтобы сделать перевязку, — он был мертв. Едва Ульяна добралась до крайнего домика, освещенного заревом ближнего пожара, как увидела на дороге офицера, пытавшегося встать на ноги. Она подбежала, помогла ему подняться и узнала того самого полковника в солдатской ушанке, который сегодня встретил саперов в полукилометре от хутора и попросил Платона задержать немцев на полчаса. Он тоже узнал ее. Немецкие танки тем временем надвигались ходкой, ветреной грозой. Ульяна с большим трудом повела раненого полковника, грузно опиравшегося на ее плечо, к воротам крайнего домика. С минуту они посидели на лавочке под окном, чтобы немного отдышаться. Подумав, она решилась (другого выхода но было): громко, требовательно постучала в темное окно. Никакого ответа. Тогда она в отчаянии принялась барабанить по стеклу. Наконец калитку распахнул старик мадьяр. Она молча, одними глазами показала на своего спутника. Неизвестно, что тронуло старого крестьянина — мученический вид раненого или жалкий вид его спутницы, беспомощной девчонки, — однако он помог им войти во двор.

Дьюла Ярош спас их обоих.

Они скрывались у него двое или трое суток, пока не закончилось вокруг танковое встречное сражение. Им повезло: эпицентр будапештской битвы неожиданно переместился из древней Буды в район этого мало кому известного хутора Вереб — сюда были брошены остаточные резервы соседнего Второго Украинского фронта. И немцы начали отход по гулкому коридору прорыва — за озеро Веленце.

Раненый полковник, которому помогла Ульяна, оказался штабным офицером гвардейской армии. Когда ему становилось получше, он доставал из планшета расцвеченную топографическую карту, а Ульяна зажигала свой фонарик. Склонившись над картой, он говорил ей: «Ничего, потерпи, дочка, скоро наши подойдут. Обязательно, вот увидишь».

Ранним утром следующего дня артиллерийская пальба заметно отдалилась. Ульяна с надеждой смотрела на полковника, когда он снова бережно разглаживал ладонью истрепанную карту, но ни о чем не спрашивала — он и без того мрачнел с каждым часом, к тому же его сильно мучила рваная осколочная рана. День тянулся в бесконечном ожидании какого-нибудь чуда, в которое Ульяна свято верила, — нет, не ради себя: ради той, новой, загадочной жизни, что едва затеплилась у нее под сердцем…

Чтобы отвлечься от тревожных дум, полковник начал вспоминать свою семью. Ульяна слушала рассеянно, запомнив только, что его зовут Афанасием Кузьмичом Щегловым, что сам он родом с Урала и что у него два взрослых сына-фронтовика и дочь Галя, девятнадцатилетняя девушка. «Тебе-то сколько?» — между прочим поинтересовался он. Ульяна помедлила, но призналась откровенно: «Мне тоже девятнадцать». — «Всего-то? Значит, ты ровесница моей Галине. А я считал, что тебе года двадцать два-двадцать три». — «Все так считают», — смутилась она, недовольная тем, что сказала правду. «И давно ты воюешь, дочка?» — «С весны сорок третьего», — «Ну-ка, ну-ка, поведай мне всю твою историю», — добродушно потребовал он. Пришлось рассказывать, кто она, откуда, как попала на войну, добавив себе почти два года. Даже чуть было не поведала про свою любовь на фронте. Да сдержалась.

Вечером бой опять придвинулся к хутору. Афанасий Кузьмич насторожился. Он по звуку безошибочно определял, чьи стреляют танки, немецкие или наши. Да что-то не слышно было «тридцатьчетверок», а гул танкового сражения явно приближался. Какая же сила завернула немцев от Будапешта? Наконец он догадался, что наступает, видимо, тот самый 23-й танковый корпус генерала Ахманова, который накануне немецкого прорыва вошел в оперативное подчинение командующего Третьим Украинским фронтом. Худо, наверное, приходится нашим хлопцам на заграничных колесницах (с их слабой броней и игрушечными пушками), которыми был вооружен ахмановский корпус. Но если и на таких машинах они погнали назад «королевских тигров», то какая же действительно львиная ярость ведет сейчас танкистов в отчаянное контрнаступление!

Скоро все слилось, соединилось в один сплошной обвальный грохот: и дробные залпы батарей, и частые, в упор, удары танковых орудий, и отдаленная бомбежка на севере.

Потом через хутор с надсадным ревом двигателей, со скрежетом и лязгом гусениц вихрем промчались две или три машины. За ними, огрызаясь на коротких остановках, уползала в свое балатонское логово вся танковая элита гитлеровцев.

Было за полночь, когда хозяин спустился в бункер и на ломаном русском языке объявил, что швабы уехали.

— Подождем до утра, — сказал Афанасий Кузьмич.