Борис Бурлак - Смена караулов

Максим опять взял трубку, позвонил Горскому:

— Ты завтра, Платон, будешь в тресте? Я с утра навещу Ярослава, а потом к тебе… Послушай, не съездить ли нам в субботу в горы?

— С удовольствием.

— Что-то потянуло меня туда. Возьмем жен, посидим у костерка в дубовой роще. Заглянем и в совхоз, к Руслану Ивановичу.

— Договорились…

«Железный прораб довоенной закалки, — подумал Максим. — Рабочий день давно закончился, а он все корпит в своем тресте дотемна. Что ж, осень на пороге — нужно приналечь. Он, кажется, и не думает о том, что сам уже вступил в свою собственную осень, что скоро придется уходить на отдых. До чего снисходительная формула — «заслуженный отдых»! Как раз напоследок-то и хочется преподать молодежи предметные уроки. Кому не жаль, черт возьми, уносить с собой и добытый по крупице жизненный и житейский опыт, и благоприобретенное ясновидение, и тем паче неосуществленные замыслы? Но как же со с м е н о й к а р а у л о в, которая должна происходить точно в установленные сроки? Не вечная ли это проблема: смело двигать молодых вперед и параллельно с этим не лишать ветеранов права, что называется, тряхнуть стариной? На заводе проще, там ты можешь быть наставником, а в области управления наставничество, кажется, довольно спорно, — тут вместе с полезным, перспективным можно нечаянно навязать своим преемникам и отживающее».

В комнату вошла Лиза:

— Кому ты все названиваешь, Максим? Беспокоишь людей по ночам.

— Какая ночь, всего десятый час! Люди вон еще на работе. Это ты приучила меня рано ложиться спать.

— Если бы и Горский с Нечаевым ложились пораньше, то успевали бы все сделать за день.

— Благо, что ни горком, ни трест не подчинены кардиологам.

— Все вы охотно подчиняетесь, когда…

— Когда начинает сдавать сердечко? Это другой вопрос. Тогда с л у ж б а с е р д ц а берет всю полноту власти в свои руки. Что ж, на любом пожаре главные начальники — брандмайоры.

— Ладно, Максим, иди спать.

Максим встал, обнял свою Лизу, неловко приласкал, как в те ранние годы, любуясь сейчас ее удивленными глазами. Она легко, по-девичьи выскользнула из его рук, и он молодо ощутил, как статна еще Лиза, бывшая гимнастка, кружившая всем головы в мединституте.

— Что-то ты сегодня расчувствовался, — сказала она.

— Ты и не знаешь, какой я нежный.

— Ладно, нежный, долго не засиживайся, — напомнила Елизавета Михайловна и вышла.

Максим хотел было позвонить в село — вернулся ли Тарас из командировки? — да решил, что лучше утречком.

«Летает из конца в конец на правах комсомольца-добровольца, — подумал он о брате. — Надо же, опять умчался на берега балтийские. Тянет его туда. Что ж, у каждого своя страсть. Привык Тарас в армии к кочевому образу жизни, потому и не сидится ему дома. А ты, Максим, отяжелел. Недавно Тарас пытался даже успокаивать его тем, что партийное секретарство — это земляные работы, без передыха, день за днем, год за годом. К тому же никакой «механизации»… Чудак Тарас! Земляные работы… Конечно, он имел в виду изнурительный многолетний труд, физическую усталость. Но разве беда в них? Усталость проходит, а вот неудовлетворенность сделанным вряд ли пройдет. Как у иного литератора, что всю жизнь мечтал о главной книге, да так и не закончил ее до старости. И все же мучительное состояние неудовлетворенности — святое состояние: по крайней мере останется твой черновой набросок, который может пригодиться кому-нибудь вместо с т р о и т е л ь н ы х л е с о в. Тем паче партийный работник всегда уходит из недостроенного здания: такова уж природа его труда, что одной жизни явно не хватает для воплощения идеалов в социальную реальность».

Заметив на столе свою карманную записную книжку, которую сам же приготовил, чтобы заказать телефонный разговор, Максим взял ее, удивленно осмотрел, точно неожиданную находку. В ней только он и мог разобрать, что к чему. Подумал: пора бы завести другую. В этой книжечке — с адресами близких ему людей — теперь, пожалуй, куда больше тех, у кого уже один, общий адрес. Уходят его друзья, уходят… Приедешь в Москву, а звонить-то, оказывается, почти некому. То же самое в Челябинске, Свердловске. Намного сузилась и география переписки — совсем не то, что было в первые два послевоенных десятилетия, когда не только Россия, но и Украина, Кавказ были плотно заселены однополчанами. Многие настойчиво звали к себе хотя бы на недельку. Он всем обещал, со всеми рад был встретиться, поговорить, вспомнить былое, да так и не выбрался, оправдывая себя лишь тем, что и в отпуск уезжает не каждый год. Некоторые соглашались с ним: да, конечно, секретарю горкома не до туристских путешествий. Другие сердились, упрекали бывшего комиссара дивизии чуть ли не в зазнайстве. Ну, а третьи ждали терпеливо или сами прилетали на Урал. К сожалению, таких встреч состоялось всего несколько. И как он потом жестоко винил себя, читая короткие, скупые некрологи в газетах… Ничего не поделаешь, стремительный ход времени не признавал никаких привалов даже для фронтовиков. Вот сейчас бы можно и постранствовать, когда ты вольный казак. Да поздно: иных уж нет, а те далече…

Но книжечку эту надо непременно сохранить, как п о м и н а н и е боевых друзей. Полистаешь ее вечерком — и один за другим встают перед тобой, как живые, герои сорок первого, сорок второго, прошедшие все муки отступлений и окружений. Во всяком случае, пока ты сам живешь на белом свете, память о них имеет в твоем лице верного проводника.

Максим лег спать глубокой ночью. Думал, что не уснет после нахлынувших воспоминаний. Но вскоре забылся. Под утро он увидел во сне мать: поразительно ясно, отчетливо, до последней морщинки на лице. Она улыбалась ему чуть горьковато, как все мамы, скрывающие при встречах, что́ им пришлось пережить в разлуке с сыновьями. Маленькая, сухонькая, она и часу не посидит на месте, вся в движении, в заботах о старшем сыне, который, слава богу, вернулся с войны живым. Бывало, глядит не наглядится на него, пока он нежится в постели. Немного привыкнув к тому, что старший дома и окончательно стал на ноги после тяжелого ранения, она открыто начала тревожиться о судьбе меньшого. Доведется ли увидеть и Тараса? По вечерам Максим утешал маму, думая о том, какие страдания переносят матери. Он говорил ей, что воевать теперь полегче, что это не сорок первый, тем паче артиллеристам вообще вольготнее. Мама будто успокаивалась на денек, но тревога в ее душе, конечно, не унималась. Хорошо еще, что она не знала, в какой артиллерии служит ее Тарас, которому приходится отбивать танковые атаки на самом переднем крае… Не суждено было маме дождаться своего меньшого: зимой простудилась в очереди за пайком, слегла и угасла на глазах за одну неделю от крупозного воспаления легких. Вот когда Максим почувствовал абсолютную незащищенность. Он не находил себе места от ночных накатов изнуряющей тоски и впервые не стыдился своих тайных слез. Если бы его солдаты, которых он выводил из киевского окружения, чудом оказались в эти горестные дни рядом с ним, они, наверное, не узнали бы в нем боевого комиссара. Что ж, как бы ты ни готовился к неизбежному расставанию с матерью, сколько бы ни думал об этом, философски рассуждая о бренности жизни, только самая смерть матери обнажает перед тобой зияющий провал. И ты стоишь одиноко над обрывом, поистине никем не защищенный…