Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

В фетровых холодных валеночках, в пальтишке на рыбьем меху шла сестра моя в жестокую пургу, прижав к груди руки в цигейковой муфточке.

«Зачем и куда я иду? — думала она. — Лучше умереть. Замерзнуть. Говорят, замерзающим снятся сладкие сны. В жизни мало видела хорошего, хоть в смерти узнаю…»

Она уходила с дороги в лес, оседала в пуховый снег и силилась представить, как ее, окоченевшую, грызут волки, утаскивают все дальше от людей, в глубь леса. Вот белеют ее косточки средь змеящихся корней…

Катю колотило, и сон никак не шел, и отходила от сердца наплывающая к нему мягкая приятная пустота.

«Что же это я? Ведь теперь самая пора жить. Мать у меня есть, братья, братик Толик. Без Пашки с ними буде хорошо. С ними хорошо…»

Она снова шла, и ветер затихал перед ней, и языки белого огня, потухая, ластились к ее ногам…

В горячечном бреду учительницу подобрала Шипилиха.

Районные врачи определили: крупозное воспаление легких, возможен туберкулез — необходимо диспансерное лечение. Но Катя надеялась за лето избавиться от болезни.

Все Лебедево и благодатненцы заботились об Екатерине Александровне. Кто нес лечебные травы, кто барсучье сало, кто медвежий жир.

Пашку пытались усовестить, но он заявил, что ему не нужна чахоточная, когда здоровые в очередь стоят, и умотал со своей очередной зазнобой в Петропавловск.

Катя так и осталась у Шипиловых. Добрые люди заботились о ней, как о родной. Шипилиха прослышала, что от чахотки очень помогает собачье мясо. Она тайком отвела к лебедевскому живодеру жирного Полкана и целую неделю потчевала Екатерину Александровну собачатиной.

То ли вера Шипилихи в чудодействие тайного лекарства была сильна, то ли на самом деле собачье мясо помогло, но Катя почувствовала себя совсем хорошо.

С оттепелями, как и обещали врачи, в больном организме наступил кризис: высокая температура, сильная одышка. И Катя окончательно поняла, что заболела опасно, что не может она быть все время обузой для добрых людей.

Оставалась одна-единственная надежда — сибирское деревенское лето с его жарой, лечащим воздухом, здоровой крестьянской пищей. Если уж и это не поможет, тогда Тагил.

Вокзальный селезень в Ишиме еще просвечивал и слабо зеленел размягченными ветками акаций. Он набирал силу, чтобы покрыться листьями-перьями и полететь к Утиному озеру.

Но дождется верный селезень меня только через два года…

В поезде я прилип к окну. Когда паровоз гудел к отправлению и вагоны дергались один за другим, я нервничал и переживал за всех, кто опаздывал на поезд.

Вот из буфета выбежал толстяк с расстегаями. За ним запыхалась старушка с узлами. «Ну помоги же бабушке, дяденька! Эх кабы я там был». Словно услышал толстяк меня, приостановился. Бабке расстегаи сунул, а сам узлы в вагон покидал и бабку подсаживает.

Стал я загадывать на опаздывающих. Что бы такое загадать? Так, если успеет вон тот в очках, то папка отдаст мне коняшку насовсем. Ишь, прыткий, как кузнечик: не ноги, а ходули. Заслабо успел. Та-а-ак. Если тетенька с ребенком успеет, то и кинжал мой. Ну давай же, давай, тетенька! Да на руки, на руки дитенка возьми! Эх, не успела… Я чуть было не заревел от досады, до того допереживался, но тетка с ребенком нисколечко не расстроилась, наоборот, заулыбалась и замахала поезду вслед, как будто никуда ехать не собиралась.

В Тюмени ночью надо было компостировать билеты. Мать посадила меня на узлы и баул, а сама сбилась с ног, бегая по грязному вокзалу, бестолково тыкаясь от одной кассы к другой. Тяжело дыша, она растерянно останавливалась возле меня и подбадривала себя:

— Ой да, девка, чо это я? Да вон та касса, компосирует которая.

Мать опять начинала бегать, вставать на цыпочки, вытягивать шею из-за очередей у касс, пришептывать, делая вид, что читает расписание поездов. Но почему-то спросить как следует стеснялась, а если спрашивала, то тушевалась, торопливо кивая головой, мол, спасибо, все понятно и, не дослушав до конца объяснение, опять тыкалась от одной очереди к другой.

Скоро она порядком всем надоела, и тогда старичок, похожий на дедушку Мичурина, которого я видел на портрете, ласково взял ее за локоть, отвел в сторону, внимательно из-под очков изучил билеты и твердо поставил деревенщину в очередь.

С тех пор я стал бояться ужасного непонятного слова: «компостирование».

Мать будто обезумела от суеты: сводив меня в туалет, она ринулась в обратную от вокзала сторону.

Мне надоела бестолковая беготня. Я остановился и закричал:

— Я больше с тобой никуда не поеду! Вокзал не там, а вон там, — и указал в обратную сторону.

Посадка на свердловский поезд давно началась. Пришлось нанимать носильщика, а то бы остались куковать еще на сутки в этой Тюмени.

Уже четыре года не было войны. Великое движение по дорогам страны ослабевало, но все еще хранило запах госпиталей, и все еще вагонный уют манил к себе жаждущих сострадания, ищущих крова, вынюхивающих легкую поживу.

В Камышлове произошла какая-то неразбериха с путями, составами, и пассажиров попросили освободить вагоны.

Моросил дождь. Деревянный вокзальчик был битком набит людьми. На перроне негде было упасть яблоку. Пассажиры сидели, лежали под клеенками, пальто, одеялами. Острыми шишаками торчали плащ-палатки военных. В вывернутом рогожном мешке стучал ногой-деревяшкой фронтовик: покалеченную ногу ломило в ненастье. Нахохлившись, отдельно от всех, в грязи, на фанерном чемоданчике сидел белобрысый фэзэушник.

Чтобы не раздражать соседей стуком, инвалид подвинул деревянную ногу к земле, но как только он начинал подремывать под рогожкой, деревяшка перескакивала на доску перрона. Фабзаяц вздрагивал, искал рукой в воздухе, чем бы прикрыться; не найдя ничего, рука поправляла форменную фуражку и бессильно опускалась на голубенький чемодан.

Неряшливая бабка в допотопном салопе сусликом высматривала, не подают ли состав.

Все что-то жевали, колупали вареные яйца, ковырялись в рыбе. И только неподалеку от нас, в трофейном плаще с поднятым воротником стоял человек и ел колбасу.

Я с утра съел только шаньгу, состряпанную тетей Лизой нам на дорогу, а мужчина неторопливо, даже нехотя жевал колбасу. Он брезгливо отводил руку в сторону, туловище его слегка изгибалось. По-женски оттопыривал мизинец и стряхивал с пальцев липкую колбасную кожуру, которую молча растаскивали по траве мокрые воробьи.

Я терпеть не мог, когда женщины, а тем более мужчины, ели не по-людски, как цацы, оттопыривали мизинцы и вообще гнули из себя бог знает кого. Но почему-то человек в плаще во мне неприязни не вызывал, я ему только завидовал. Среди сморенных дорогой и нудным дождем людей он в своем черном плаще торчал точно вороненый штык, как бы оберегая меня, мою мать и всех этих усталых путников.