Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Не удержался я, вспомнил, как с первым теплым громом пол-Селезнева кувыркалось через головы в грязи, в лужах, чтобы поясницу не тянуло во время страды, снял трусы и плюхнулся в лужу, как в Елабугу.

Девчонки завизжали, пацаны загоготали: «Ну Дерёвня, ну кино!» А самих завидки берут.

Забултыхал я ногами — брызги во все стороны. Пацаны отскочили, за животы схватились: не могут — такая умора.

Козя мои трусы подобрал, чтобы выменять их у меня же на самописку или расческу — такой меняла!

Я уже ничего не вижу и не слышу. Правда, вода тепловатая.

Вот я держусь на спинке. Раньше не мог, а теперь запросто.

Трава спину ласкает, от солнца глаза слезятся. Снова на живот и по-чапаевски, вразмашку. Мелковато что-то. Смеются все: и ребятня, и утки, и гуси. И ласточка проносится над нами и тоже верещит — смеется. Серко заржал: его на водопой пригнал Панька Тимков. Съехал коню на гриву и подскакивает, чтобы Серко пил скорее. Шлепнул конь черной губой по воде, оскалил желтые зубы и тоже смеется…

Вдруг все затихло. Смотрю — лежу я в грязной луже, весь в траве, а от дома идет мать с бельевой веревкой. Уже кто-то успел наябедничать. Тикать надо, пока не поздно. Где же трусы? Козя, гад, заныкал. У-у, козел рогатый.

— Тетя Поля, тетя Поля, — бежит к матери Козя. — Вот его трусы, я у наших ворот нашел, это я…

Вот подхалим, врун. Это тебе даром не пройдет.

Я выскакиваю из лужи, срываю правой рукой лопух, закрываюсь им, как мужики шайками в бане, и падаю в спасительную картофельную ботву. Фигушки, здесь уж меня никто не поймает. А мать к вечеру отойдет, и тогда я вернусь домой. Хоть бы Санька Крюк скорее принес трусишки…

В жизни я не встречал более оборотистого и везучего человека, чем Генка Козин.

Что только не выменял у меня Козя за свои бесчисленные секреты.

За открытие тайны у него была твердая цена — рваный, то есть рубль. С Саньки Крюкова он брал по трешке: у того отчим милиционер. А что с меня, Дерёвни, взять? Денег у меня никогда нет. Выиграю в чику — тут же истрачу на мороженое или кино.

За свои секреты Козя брал все, что нашаривал подходящее в моих карманах. Любил самописки и расчески.

Мне этого добра не жалко было. Стоит утром встать первым и сходить на танцплощадку. Там после танцулек этих расчесок и самописок тьма. Я собирал их для обмена на Генкины секреты. Иное утро было везучим: под танцплощадкой находил мелочь, закатившуюся меж досок. Это тоже Генке, который только за деньги давал погладить вороненка Яшку. Яшка жил у них во дворе и ездил верхом на малюсенькой собачке Кнопке. И куда Козе столько денег? Даже сгорбился, как старичок: все в землю смотрит и носком ботинка ковыряет. Ковырнет раз другой — смотришь, поднимает мелочь или рублевку. Везучий, чертяка.

Чтобы выманить у меня автоматную пулю с военной свалки, Козя засунул в рот куриные почки и как бы онемел. Он стал мычать, маячить по-немому пальцами. Тряс перед пацанами указательным пальцем, мол, гоните рваный, и будет вам фокус. Затем изобразил из пальцев пистолет, кыхнул в меня, мол, гони пулю, и кое-что покажу.

Он поодиночке заводил пацанов за дом, показывал им что-то такое, что пацаны с вытаращенными глазами выходили из-за дома и говорили: «Во дает».

Когда Козя завершил полный сбор, у него засвербило в носу, и он зашелся в чихе: «Аа-а-пчхи… — и спокойно добавил: — стили карманы».

Он завел меня за дом и, пощелкивая большим и указательным пальцами, потребовал пулю. Я вынул пулю из-за щеки. Генка брезгливо взял ее, вытер о штанину, подбросил на ладони и хотел было закинуть в рот, как семечку, но передумал и застегнул пулю в нагрудный карман гимнастерки.

Кряхтя и акая, он разинул рот, засунул туда пальцы и достал красный мясистый шарик. «Гланды», — натужно выговорил он и вставил шарик обратно.

После того как Козя обчистил наши карманы, он пристал к Крюку, чтобы тот вытащил у отчима трояк. Санька воровать отказался, тогда Генка перед всеми пацанами, как фокусник, раскинул ладони, потер ими и растопырил чистые румяные пальцы. Дескать, видите: руки как руки, ничего особенного. Подошел к прозрачной луже, той самой, в которой я купался, еще раз вскинул руки, повертел ими и стал их мыть. Мыльная пена поползла с рук. Пришлось мне за разгадку мыла отдать пушистую со свинцом зоску, которой обеими ногами попеременке я набивал до ста.

Все оказалось проще пареной репы. Козя натер руки сырым мылом и дал мылу высохнуть. В воде пена и поползла с рук. И как я сам не догадался! Обидно и жалко за такой пустячный секрет отдавать любимую зоску, которая принесла мне столько побед. Но ничего не поделаешь: уговор дороже денег.

В футбол играли улица на улицу: Учительская на Вязовскую. Поскольку у Саньки Крюка был «задыхательный порог», он всегда стоял в воротах. Вместо штанг — кепки. Вечно спорили из-за верхних голов, голух, по-нашему. Был уговор: задел вратарь пальцами мяч, значит, банка, гол. И прыгай по-честному, вовсю, не мухлюй. Санька стоял мертво. Не зря стали звать Вратарем.

Вязовские жили в своих домах и играли слабо — звали подкрепление с Циолковского: там пацаны финтить умели.

Один раз приперлись краснокаменские с настоящим кожаным футбольным мячом. Сыгранем да сыгранем. А дылды у них будь здоров.

Собрали мы одиннадцать человек в сборную нашего квартала. Построились, побежали, встали кругом и как настоящие футболисты:

— Команде Красного Камня «Вшивый лапоть» — физкультпривет!

— Команде «Сопливые слабаки» двадцать девятого квартала — наш привет.

Орел-решкой разыграли ворота. Договорились, что три корнера — пеналь, и игра началась.

Краснокаменские водиться не могут: бьют по ногам — одни кувалды. Младше пятиклассников никого нет, и все в бутсах с шипами. Кое-как согласились бутсы снять, когда многих наших «подковали».

Игра шла к ничейке, как вдруг Макар, Валерка Макаров, маменькин сынок, хватанул мяч рукой у самых ворот. Пенальтик.

Краснокаменские стали рядиться: кому бить. Санька кепку на глаза, мечется от штанги к штанге. Мы за воротами лежим на траве, отвернулись, былинки жуем и лягаем Макара. Тот долдонит: «Чур-чурок, я не игрок».

Вышел бить их капитан. Правая нога перетянута белой тряпкой: застрахована, значит. То есть, эта нога у него смертельная, ею бить нельзя. Как у Боброва, который так пулял, что вратари едва выживали.

Охнула наша команда, нервные ушли за дом. Ну все, труба. Вратарь хоть и путево стоит, но он же не Хомич.

С застрахованной ногой отошел метров на десять для разбега. Козя за моей спиной ворожит:

— Разбег рублевый — удар копеечный. Разбег рублевый — удар копеечный.

— Санька, — советую я вратарю, — он у них правша — прыгай в левый угол.