Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Петух — словно цыган сбежал с июньской радуги — не хватало только кинжала да серьги побольше — топорщился, переливался сине-зелено-красными перьями на полуденном солнце.

Он поднял крылья, с орлиным клекотом набросился на проходившего внизу учетчика с пузатой папкой и сбил с него смушковую, как у генералов, папаху. Видно, учетчик постоянно ждал, что на его голову что-нибудь свалится. Он тут же пригнулся, прикрыл документами розовую лысину и закричал: «Караул!»

Петух заскользил когтями по кожаной папке, раза два безуспешно клюнул в нее и, потеряв равновесие, взлетел на библиотеку. Там, на коньке, с видом победителя он стал охорашиваться с довольным «ко-ко-ко».

Немного погодя Петя припугнул хромую библиотекаршу. Та шла из когиза со стопкой новых книг, сильно припадая на левую ногу. Несчастную женщину он клевать не стал, а только с клекотом шумно слетел к ее ногам и сделал устрашающий наскок.

Библиотекарша, обняв, как ребенка, стопку книг, припала на короткую ногу и закрыла красивое белое лицо острым локтем.

После библиотекарши у петуха, видно, пропала охота на сегодняшний день драться, и он исчез до следующей оттепели.

В конце февраля, когда в ручейках по следу от санных полозьев поплыли желтые соломинки, петух вновь дал о себе знать. Он налетел на Петра Ренева, который водил по кругу возле библиотеки строптивого жеребчика Тумана. Петро поскользнулся — Туман шарахнулся в сторону и понесся по большаку, раскидывая неподкованными копытами ошметья талого снега.

Петух лежачих не бил. Он махом взлетел на свое сторожевое место и с презрением отвернулся от поверженного конюха. Ренев узнал бандита. Как не узнать! Коли петух Селезневых все лето не давал житья двум реневским петухам и топтал реневских кур.

Петух ждал настоящей схватки. И дождался. Выдержал нападение мальчишек, их обстрел камнями, и, если бы я не заступился, худо бы ему пришлось. Но домой Петя не пошел, как я его ни звал.

Продавчиха Клавка повесила на дверях сельмага амбарный замок и пошла на обед, когда на нее набросился Петя. Клавка была девка еще та. Хотя петух покорябал ей и без того рябое лицо и выщипал три клочка волос, она все же схватила его за голову и отнесла тете Лизе.

Вот какой был боевой петух! Как и воровой Гладышев, он являлся своего рода достопримечательностью Селезнева, и зла на него никто не держал. Селезневцы лишь незлобно посмеивались над его проделками и подтрунивали над потерпевшими. Однако мстительная Клавка-продавчиха категорически потребовала его смерти.

У Еремея-коновала было много работы. Звали повалить бычка, освежевать хряка, и даже отрубить голову птице.

Секлитинья после кровавых походов мужа подолгу не показывалась на глаза односельчанам. А тут еще грех на душу: Селезнева Лизунька просит Ерему отрубить голову петуху-забияке, а заодно и двум уткам. И рубить не у Селезневых во дворе, а у них. Скрепя сердце согласилась Секлитинья. Ради меня: не приведи господь увидеть Толику обезглавленных птиц, да еще уток.

Сначала тетя Лиза принесла в корзине двух невзрачных уточек. Они смирно прижались друг к дружке, покорно предчувствуя смерть. С ними никаких хлопот не было. Еремей разделался с утками в два счета: чик-чик — и готово.

Тетя Лиза знала, что бойкий петух так просто в руки не дастся. К тому же с исчезновением двух уток с Петей случилась истерика. Он кудахтал по-куриному, квохтал, как наседка, сипло кукарекал. И все время подскакивал вверх, будто навоз в хлеву жег ему лапы. Махал крыльями, взметая по хлеву куриный пух, и нападал на смирных овечек.

Тетя Лиза накинула на петуха черный платок, передала в руки Еремею и отвернулась. Коновал под платком нащупал петушью шею, перехватил птице дыханье и сбросил платок. Петух трепыхнулся, засучил лапами, но коновал прижал его к широкому изрубленному пню и коротко тюкнул топором. Хрустнул шейный позвонок, голова отделилась, открылся клюв, и задрожал острый язык. Дернулось белесое веко и обтянуло глаз.

Под обезглавленным туловищем закипела парная кровь. Роскошный, цыганской расцветки хвост серповидными радужными перьями свесился в пропитанные кровью опилки. Петух заскреб под себя лапой, оперся на крыло и вскочил на ноги. Захлопали крылья, и птица слетела с лобного пня. Черный булькающий обрубок шеи вытянулся вперед, и петух, прожигая кровью снег, поджав хвост, побежал, будто погнался топтать курицу.

Еремей растерялся: давно у него из-под топора не бегали петухи. Он поднял щепу и запустил ею в беглеца, но промазал.

Петух покачнулся, подпрыгнул и попал с ходу точно в одну-единственную дыру в плетне.

Как раз в это время я открывал калитку и мельком видел бегущего без головы петуха. Страх и жалость смешались в душе моей. Жалости было больше. Как же теперь Петя без головы? Без нее понять ничего нельзя, без нее темно и жить неуютно.

Весна радовала, спешила открыть землю всему живому. Худые длинноногие куры что-то находили для себя в крупитчатом мокром снегу. Телята глодали плетни, прясла, жевали развешенное хозяйками белье. Утки осуждающе перекрикивались между собой и кучками сидели возле хлева. Иногда самые нетерпеливые из них отправлялись на поиски воды, находили ее где-нибудь на большаке, и тогда все стадо стояло задумчиво в журчащей колее.

В огороде между грядок я вырыл запруду. В ней накопилась талая вода, и я погнал к запруде уток.

По утрам еще подмораживало — утиный прудок покрывался тонким стеклом. Боясь, что утки порежут лапы, в плетень я вставил недостающие палки и до возвращения из школы закрывал огородную калитку. Днем ледок таял, и наш селезень шел за двор встречать меня. Кот Васька копилкой сидел на подоконнике, дремал на солнце, жмурился, вспоминая ночные похождения. Но как только он слышал, что селезень протискивается под воротами, вылезал на завалинку, карабкался по плетню и пряслам, боясь замочить лапы, и высматривал меня. Так и возвращались втроем: Васька — хвост трубой — терся в моих ногах; селезень и я косолапили рядом.

Я открывал калитку в огород, и утки шли к воде.

Иногда селезень подолгу смотрел на небо, поджимал лапу, прятал голову под крыло и вспоминал те времена, когда его еще не было и когда все утки летали. Хорошо, дикие островные селезни рассказывают ему о дальних странах, о муках и счастье перелета, которые ему никогда не испытать. Скоро прилетят дикие утки. Уже слышатся свист утиной стаи. Летят крыло в крыло, сильные, уверенные в себе, но беззащитные против зла. Уже виден зелено-золотой луч в далеком весеннем небе.

Настроение селезня передается и мне. Зимой дорожишь людьми, теплом, домом. Летом беззаботно, весело. Осенью непонятно почему грустно и хочется быть одному. А весной грустно и хорошо, и все ждешь: непременно случится что-то хорошее-хорошее. Вот и селезень ждет. С часу на час прилетят дикие утки. Надо спешить.